В садах Эпикура

Начал новую научную работу. В обстановке новых веяний Сектор Древней Истории АН СССР затеял разработку проблем античного рабства. Еще в декабре 1960 года я получил приглашение, подписанное С. Л. Утченко, принять участие в конференции по истории рабства в античности. Совпало это событие с моим отпуском, я приехал в Москву, два дня отлично провел в обществе старых друзей, прослушал несколько очень интересных докладов. Вернувшись в Ош, я занялся изучением проблематики, связанной с античным рабством, прочитал много наших работ 30-х гг., новейшие исследования немцев из ФРГ (там в 50–60-х гг. усиленно занимались античным рабством), несколько английских статей. У меня возникли некоторые мысли. Я прочел трактат Катона «О земледелии» и занялся комедиями Плавта. Обнаружил, что Плавт неисчерпаемый источник. К весне 1964 года у меня скопился большой материал. Я принялся писать и за лето подготовил довольно большую статью «Проблема рабства у Плавта и Катона». Статья получилась, хотя особых надежд я на нее и не возлагал. Как обычно, прежде чем двинуть ее в редакцию «Вестника Древней Истории», я отправил ее Е. М. Штаерман. Прошло довольно много времени. Осенью 1963 года я уехал в обычный отпуск в Москву. Позвонил Елене Михайловне. Как же я обрадовался, услышав, что статья ей понравилась, и она готова передать ее в «Вестник». Я ее поблагодарил, послал Жене торжествующую телеграмму. Поскольку я уже и так забежал вперед, то и скажу, что гранки статьи я прочитал, лежа, не шевелясь, в тяжелом инфаркте. Тем не менее я их все-таки вычитал и направил Вите Смирину. Статья вышла в третьем номере «Вестника» за 1964 год. Это было сделано наперекор смерти. Возвращаюсь к прерванному повествованию.

Институтская работа шла своим чередом. Было хорошее, было плохое. Элебаева мы одолели, но неприязненное отношение министерства к Эшмамбетову и ко мне сохранялось. Нас постоянно чем-нибудь дергали. Раньше нас проверял Элебаев, теперь стал проверять, сменивший Элебаева, Бугубаев. С этим оказалось легче: он показался мне совсем дураком.

Мы занимались привитием хороших вкусов студентам. Начало функционировать научное студенческое Общество. Оно было слабым, но функционирующим. Ирина Павловна Карасева много сделала для приобщения студентов к изобразительному искусству. Делала стенды, с которых изумленные зрители брали на память репродукции Рубенсовских красавиц. Ирина Павловна организовала небольшой музей. Фрунзенские художники подарили несколько неплохих картин. Я принял участие в создании музея и заслужил благодарность любителей живописи. Они съездили на экскурсию в Эрмитаж, вернувшись, преподнесли мне юбилейный значок, выпущенный в честь 200-летия Эрмитажа. Такой чести в институте удостоились двое – Эшмамбетов и я. Студенты, по собственной инициативе, решили преподнести нам эти значки.

На филологическом факультете образовалось литературное объединение. Особенно активно выступала здесь Шелике; она даже читала свои стихи. Я стихов не читал, но в работе объединения активно участвовал: ходил на литературные вечера, выступал в полемике. Здесь-то и стал впервые выступать мой хороший приятель Миша Синельников – в то время школьник – нервный, неуравновешенный, но очень начитанный и талантливый. Он жил со своими родителями в том же доме, что и мы. Миша и я очень подружились, он читал мне свои стихи. Потом он учился на историческом факультете нашего института, сделал, по моему предложению, попытку перевестись в Ленинград, не сумел и закончил все-таки ОГПИ. Но все это произошло уже в месяцы моей болезни. А пока что он по праву считался лучшим ошским поэтом без скидок на возраст.

Глоток свободы вкусили и ретивые «гешники». Они переругались со всеми преподавателями, т. к. признавали только Шелике, Гришкова и меня. Когда Н. С. Хрущев обрушился на абстрактную живопись, они немедленно встали на ее защиту. Недостаток «гешников» заключался в том, что они много кричали и мало знали… Мы считали это вполне естественным и разговаривали с ними спокойно и на равных. Другие усматривали в этом крамолу, норовили задушить здравый смысл и «души прекрасные порывы». Мы этого делать не давали. Я выступил перед ретивцами с некоторыми разъяснениями субъективизма в искусстве со спокойной характеристикой абстракционизма. Они меня слушали.