В садах Эпикура

Поздно вечером наша команда шла к вокзалу по улицам Мурома. Мы пели какую-то бравую песню. На вокзале толпилось множество людей. Амерханян, Китаин и я разговорились с польским офицером, направлявшимся из нашего плена в формировавшуюся польскую армию. Он воевал в 1938 году против немцев, а потом находился у нас в плену. Поляк хорошо говорил по-русски, рвался на фронт, о жизни у нас не распространялся. Подошел поезд, и мы штурмом взяли вагон. Амерханян вступил в беседу с какой-то женщиной, выяснил, что она едет в город Ковров, взял у нее зачем-то адрес. В Коврове предстояла пересадка. Прибыли мы сюда утром, а нужный нам поезд, как объявил наш командир, должен был отойти в 5 часов вечера. Хотелось обогреться, умыться, поесть. И тут-то Амерханян вспомнил об адресе, полученном в вагоне. Китаин обозвал Амерханяна гением, и тот воспринял это, как должное. Мы отправились по этому адресу. Нас встретили две женщины (одна совсем пожилая) очень тепло. Из общих запасов, куда вошел наш паек, приготовили еду, мы отдохнули. Время прошло незаметно. Мы оделись, стали прощаться. Очень тяжело было смотреть, как совершенно незнакомые женщины горько плакали, расставаясь с нами. Не скрываясь, плакал Амерханян, сдерживал слезы Китаин. Мне было очень грустно, но не плакалось. Молча дошли мы до вокзала, и здесь-то произошло самое нелепое: наш командир спутал время отправления поезда. Он отошел на три часа раньше, чем нам объявили. На пустом перроне с глупейшим видом стояли мы и еще человек пять-шесть бойцов, рискнувших, подобно нам, уйти в город. Что было делать? Направились к военному коменданту. Первым его намерением было отправить нас в какой-то исправительный батальон. Но он все-таки убедился, что исправлять нас в общем-то еще рано, особенно, когда Китаин, по всем правилам устава, заявил: «Мы выпускники Муромской полковой школы, едем младшими командирами на укомплектование гвардейской части». После этого нам дали не только документ, разрешающий следовать поездом, но и талоны на обед. Примерно такая же история повторилась в Горьком. Красноречие Китаина перед комендантом опять нам обеспечило обед и продолжение путешествия. Однако в Горьком нужно было пробиться в поезд. Все двери вагонов оказались запертыми, перед каждой стояла проводница с видом львицы, защищающей потомство. Толпа казалась непробиваемой. Китаин громко крикнул: «Муромская команда, за мной!!!» Амерханян тараном бросился в толпу, мы рванулись за ним. Пробились к подножке вагона. Китаин вцепился тонкими пальцами в поручни и вновь провозгласил: «Муромская команда, на посадку!» Проводнице он свирепо прошептал: «Открыть дверь, все из госпиталя, орденоносцы, возвращаемся в гвардейскую часть…» Сезам открылся. Мы прорвались в вагон, захватили багажные полки. В борьбе за место под потолком Китаин и Амерханян поругались. Китаин требовал преимуществ за ум и находчивость. Петя Амерханян уверял, что эти замечательные качества оказались бы бесполезными, если бы не те геркулесовы усилия, которыми он проложил путь к дверям вагона. «Ты ишак!» – сказал Амерханян Китаину. «Ты кенто!!» – ответил Китаин Амерханяну. После этого они еще поругались, а потом помирились.

Лунной февральской ночью «Муромская команда» вышла из поезда на заброшенной в снегах станции Ветлужская. Стоял трескучий мороз, а нам предстояло пройти пешком семь километров по дороге, наезженной санями по льду реки. И мы пошли, скрипя по снегу, промерзшими ботинками, кутаясь в изношенные шинелишки, натягивая на брови ветхие ушанки. По берегу Ветлуги темнели деревянные домишки. Кое-где светились окна. Хотелось зайти в тепло, свалиться и спать, а мы шли, шли, шли, и снег скрипел и скрипел под подошвами. Глядя на светившиеся окна, я почему-то думал о тех женщинах, которые там за ними коротают в тоске вечер, плача или молясь о тех, кто на войне. Я вполголоса разговаривал с Китаиным.

Наконец, мы добрались до Красных Баков, нашли домик, где разместились «выпускники» 108 запасного полка. Вошли. Наш неудачный начальник крикну с нар: «А, голубчики, погуляли?!» Китаин хмуро выразил удивление тому, что этот замечательный командир сам добрался до Красных Баков. С такой кабаньей головой, заметил Китаин, это должно быть трудно. Начальник взревел от негодования в связи со столь противоречащим уставу обращением. Но Китаин был неумолим. Он коротко, но тоном, не терпящим возражений, отрезал: «Замолчи, кабан!» И кабан замолчал. Мы залезли на нары и устроились на ночлег.