В садах Эпикура

Личный состав 111 отдельной стрелковой бригады еще не прибыл. Дожидаясь его, мы целыми днями занимались военной подготовкой на морозе. Помню залитый солнцем, старый, звенящий морозом лес. Здесь отрабатывались приемы боя. Мы мерзли как собаки. Потом прибыли подразделения бригады. Китаин, Амерханян и я вновь вернулись на Ветлужскую, где размещался 1-ый батальон. Амерханяна назначили начальником продовольственного склада, Китаина писарем, меня заместителем политрука в первую роту. И снова тяжелые учения на морозе, жутко полуголодное житье, сон на тесных нарах в длинном бараке. Не стану подробно писать о ветлужском повседневье, продолжавшемся до марта 1942 года, когда бригада погрузилась на эшелоны и отправилась на фронт. Напишу о главном.

В роте ко мне относились хорошо. Командир – старший лейтенант Клейников уже побывал на фронте. Разумеется, ему бросилась в глаза моя мальчишеская внешность (мне едва исполнилось 20 лет). Средний возраст бойцов был по 25–27 лет… Вместе с тем он, очевидно, считался с тем, что я окончил десятилетку, год учился в университете, знал хорошо немецкий язык (эти сведения содержались в списочном составе роты). Вечером командный состав роты собирался в красном уголке. Здесь говорили о занятиях, обсуждали комсомольские дела (я был членом комсомольского бюро роты). Клейников оставлял мне покурить, назначил меня своим наблюдателем. Предварительно спросил, хорошо ли я вижу. Зато политрук роты, заместитель командира роты (фамилии их забыл) были обыкновенными дураками. Паршиво ко мне относился второй замполитрука Гай. Наверное, он мне просто завидовал. А дело здесь было вот в чем: с личным составом роты проводились политзанятия. Тут-то и сказывалось мое незаконченное высшее. Я со знанием дела повествовал о наших великих предках Александре Невском, Дмитрии Донском и пр. Меня слушали очень внимательно, и Гай в этом деле здорово мне уступал. Никогда не забуду, как я во время трудного марша рассказывал на ходу вне программы солдатикам о Египетском походе Наполеона. Мешались ряды, солдатики протискивались ко мне поближе. Раздавались возгласы: «Вот это дает!» (о Наполеоне), «вот это жук!!» (о нем же). Так вот, Гай делал мне мелкие пакости, но я плевал на них.

Со мной подружился боец Савушкин – мастер с какого-то московского завода – и командир отделения младший сержант Назаров. Мы рядом спали на нарах, вместе с похвальным терпением били вшей. С Савушкиным обычно говорили о женщинах, с Назаровым – о разном. Однажды он сказал: «Ты, Лешка, не бойся. Убьют тебя – я вытащу. Хоть кусочек хуя – а матери пошлю». Дело в том, что я много и с тоской говорил о матери. (На следующую ночь после моего отъезда из Москвы рядом с нашим домом взорвалась авиабомба, и наша терраса развалилась. Матери выделили комнатушку в другом доме.)

Я уже говорил, что кормили нас очень плохо, а обмундирование мы носили то, которое получили еще в полковой школе. Мы мерзли и голодали, но были отменно здоровы и натренированы. Полагалось 500 граммов хлеба в сутки. Утром привозили круглые буханки, изготовленные черт знает из чего. Двухкилограммовая круглая буханка была очень уж маленькая. Ее резали на четыре части. Один отворачивался и называл фамилию бойца, которому доставалась та или другая четвертушка… Так устранялась неточность при разрезании буханки, сегодня одному граммом больше, завтра – другому.

В этих условиях направление на склад за чем-либо почиталось за счастье. Амерханян подкидывал кусок съестного. Выпадало и дежурство по кухне. Не забуду необычайно унизительного случая: дежурило нас несколько человек. Чистили картошку, носили воду, мыли посуду и т. д. Повар почему-то не дал нам поужинать. Не помню причины. Помню другое: мы сидим у печки, греемся и смотрим, как толстый повар разделывает вареное мясо. Время от времени он бросает в нашу сторону куски, а мы стараемся их поймать. Голод – страшная штука.

Выпадало мне и отдохнуть. Однажды я дежурил на гауптвахте. Сидели там какие-то нарушители, у них в камере было тепло, а в караульном помещении – холодно. Когда кончилось мое стояние на часах, я отправился отдохнуть к арестованным. Там меня и застала проверка во главе с командиром батальона. Разумеется, меня оставили на гауптвахте еще на два дня, но уже в качестве охраняемого. Потом я и еще человека три из комсомольцев отправились в соседнюю деревню организовывать подписку на заем. Собрались в правлении колхоза. Я произнес какую-то пафосную речь. Мужички слушали, подписывались. Я встал, приложил руку к ушанке и объявил им благодарность от имени Советского правительства. Мужички посмотрели на меня насмешливо. Страшно далек я был от народа. А вечером сидели в какой-то хате, и цыганка гадала мне по руке, сулила множество успехов, а я верил, хотя вида и не подавал.