В садах Эпикура

Из Касторной мы прибыли в какую-то деревню Курской области. Роту разместили по хатам. Делать было нечего. Мы выкопали щели на случай воздушного налета, а потом грелись на весеннем солнце. Не знаю почему, но нас отвратительно кормили. Поэтому Назаров, я, еще несколько бойцов с жадностью смотрели на лепешки из мерзлой картошки, которыми питались хозяева хаты, где мы разместились. Здесь царила мертвая нищета. В деревенском хозяйстве у мужчины и женщины не было ничего живого. Кое-как они перебивались упомянутыми мной лепешками. Оказывается, они были рады угостить нас, да стеснялись предложить. Это недоразумение легко уладилось. Отведали мы лепешек, от которых надувался живот, но не исчезал голод. Вскоре мы двинулись к фронту.

Шли ночами. Слышался далекий гул артиллерии, на горизонте вспыхивали и гасли осветительные ракеты. Вступили на территорию, отбитую у немцев в зимних боях 1941 г. Перед тем политсостав подразделений получил инструктаж о ведении пропаганды на марше. Следовало обращать внимание бойцов на развалины, оставленные фашистами. И действительно, зрелище представилось тягостное: в темноте громоздились руины. Поселений почти не осталось. В ночное небо тянулись, сохранившиеся почему-то, печные трубы. Марши были очень тяжелыми. Соблюдение маскировки требовало движения только по ночам. Шли быстро, с короткими привалами. Весенние дороги плохи. То и дело наваливались на повозки, или пушки, помогали измученным лошадям. Во время дневных привалов стряпали еду, приводили кое-как себя в порядок. На сон времени оставалось до обидного мало. Вот почему на марше страшно хотелось спать. Я засыпал на ходу. Стоило положить руку на ползущую впереди повозку – и я уже спал. Споткнувшись, вздрагивал, просыпался. Мгновенно засыпал, опустившись на край дороги, во время десятиминутных передышек через каждый час движения. Сначала болело все тело, потом это прошло. Но усталость была страшной. Полупустой вещевой мешок, фляжка, не говоря уже о противогазе, – все было тяжестью, все хотелось бросить. Курили в рукава, чтобы нашего движения не заметили с воздуха разведывательные самолеты. В марте было тепло. Кормили плохо. На фронтовое довольствие нас еще не поставили. Люди шли и хмуро молчали. Никаких бесед, никаких солдатских прибауток: слишком было трудно. И вдруг совсем неожиданно раздавалась веселая, громкая трель птицы. Это взлетал жаворонок и начинал петь, и сразу начинался рассвет. Удивительное дело: суровые, измотанные люди радовались птичьей песне. Расправлялись плечи, мужики веселели, начинали шутить, быстрее шли. Жаворонок знаменовал восход солнца, наступление утра, привал.

В последнюю ночь марша Китаин выбился из сил. Во время коротенького привала мы пристроились с ним на каком-то клочке соломы. Когда раздалась команда «подымайсь!», он мне сказал: «Давайте переждем, пока пройдет вся бригада, отдохнем немного, а потом догоним». Я согласился. Не знаю, как мы заснули. Прошла пехота, прогрохотали обозы и артиллерия, мы этого не слышали. Проснулись, когда солнце стояло высоко. Нас окружала необозримая степь, блестевшая талой водой, поднимавшейся паром в ясное голубое небо. Наступило чудесное весеннее утро, а Китаин и я – два измученные горемыки – ковыляли на избитых длинными верстами ногах, временами поддерживая друг друга, когда приходилось перескакивать через многочисленные ручьи. По скромным подсчетам, мы отстали от бригады километров на 16–18. Позднее (в декабре 1943) я писал по другому поводу, но под впечатлением ночных маршей:

Словно мохом, окутана серою пылью дорога,
Рожь склонилася, будто бы в стеблях ломота.
Волоча перебитые длинными верстами ноги,
Вдаль плетется полей королева – пехота.
Пот сточил им рубахи, винтовки косятся штыками.
«Навались на повозки, вишь бедные кони пристали!»
Навалились, пошли и усталыми блещут белками,
А дорога клубится, теряясь в неведомой дали.