В садах Эпикура

Итак, я приобщился к большой работе разведотдела. Не обходилось без срывов. Таким срывом оказался первый допрос пленного. Я пережил порядочное страдание и потому расскажу об этом. Однажды стало известно, что разведчики захватили пленного немца. Допрашивать его решил сам командарм. Все собрались у него. Я стоял в полной готовности. Привезли высокого светлоголового ефрейтора. Его сопровождали начальник разведки дивизии и дивизионный переводчик лейтенант. Генерал Попов начал допрос. Не успевал я произнести слово, как врывался дивизионный переводчик, переводил вопрос и ответ. Допрос был несложным. Но ведь я впервые в нем участвовал. Нужно было, чтобы мне не мешали и не торопили. В момент допроса этого никто не учел, и я стоял, хлопая глазами. Сначала командарм обращался ко мне, потом перестал. Меня вытеснил дивизионный переводчик. Я вспомнил, как Кирюшка читал мне какой-то рассказ Шолом-Алейхема, в котором говорится: «Евреи нация небольшая, но, ух, какая противная!» и «Чтобы погуще их сеять, но чтобы пореже они взошли».

Немец выдавал себя за антифашиста, сообщил, что в плен его никто не брал, что сдался он сам, охотно отвечал на вопросы. Уходя с допроса, он сжал правую руку в кулак и приветствовал всех жестом немецких коммунистов «Rot Front». А я, между тем, был уничтожен. Командарм, разумеется, ничего не сказал. Подполковник Утин пожалел меня: «Сплоховал ты! Ничего, обойдется!» Обошлось. Очень скоро я научился допрашивать пленных.

Шла и не связанная с войной жизнь. Я подружился с сыном полковника Белодеда лейтенантом Виктором Белодедом, красивым парнем моего возраста. Он служил в разведке штаба артиллерии. Мы с ним много болтали, шатались в окрестностях кирпичного завода. Он показал мне немецкий пистолет «парабеллум». Пошли в какой-то ров. Виктор нашел немецкую каску и выстрелил в нее пару раз. Я попросил у него пистолет, мне тоже хотелось пострелять. Лейтенант строго сказал: «Личное оружие нельзя давать в чужие руки». Я не стал спорить, но подумал, что он хоть и моих лет, но уступает мне в возрасте: я через такое отношение к оружию прошел, когда свистел в гильзы. Вслух же я похвалил его за строгое соблюдение устава и рассказал ему, как Усанов, нарушив оный, поручил мне автомат, и, как я потерял его отнюдь не в сражении. Другим моим приятелем стал ефрейтор связист (забыл его фамилию), рвавшийся в авиацию. Он ясно представлял себе, насколько опаснее служба в авиации, чем в армейском полку связи. Но он хотел летать. В конце концов он добился перевода в какую-то летную часть. Этот парень в свободные минуты приходил ко мне, мы разговаривали, и я ему напевал Вертинского. Но ему нравилось «То не ветер ветку клонит».

Мне выдали хорошее обмундирование и, на этот раз, по росту. Я обменял все от пилотки до портянок, получил на зиму теплые вещи. По повелению подполковника Сваричевского (в тот момент я в таких повелениях еще нуждался), я снял с пленного немца добротные сапоги, а ему отдал свои обмотки и ботинки. Вид у меня стал совсем бравый. В результате героических усилий, я даже избавился от вшей. Помогли девушки связистки, регулярно стиравшие мои боевые пожитки. Так вот, я, конечно, не оправдал надежд Сваричевского и не перевернул всех связисток Полевого Управления. Но я и не оказался вовсе недостойным его надежд. Он это скоро обнаружил и только предупредил: «Имей в виду, Рива нравится командарму…» Рива считалась одной из лучших морзисток. Но дело не в том, Рива была красавицей. Ничего не знаю о ее отношениях с командармом. Никогда о них не заговаривал. Мне было 20 лет, Риве лет на пять побольше. Я любил Риву, а Рива любила меня. Вот и все. Рива сшила мне бархатный синий кисет на белой подкладке и вышила на нем розовыми нитками: «Леше от Ривы». Однажды я шел мимо печи для обжигания кирпичей. Хороший осенний день клонился к закату. Было тихо, как может быть тихо в нескольких километрах от фронта. Слышалась артиллерия. Шагал я быстро и наткнулся на группу командиров, сидевших на стульях, о чем-то мирно беседовавших. Здесь были: командарм, Сваричевский, Утин и еще несколько человек. Разумеется, я не намеревался задерживаться, но меня заметил командарм. Он меня окликнул: «Переводчик, как дела?» Я вытянулся и в общем-то не знал, что ответить. Вмешался Сваричевский: «Дела у него хороши. Рива ему кисеты шьет». Все засмеялись, а командарм сказал: «А ну, покажи-ка кисет». Я протянул синий бархатный мешочек. Он продолжал «Разве это кисет? Вот мне прислал кто-то в посылке кисет из красной материи с надписью: “Дорогому бойцу”. А это что?» Я спокойно ответил: «У моего кисета белая подкладка, а белый цвет – символ невинности». Мои слова произвели сенсацию: Рива и невинность в чьем-то понятии не совмещались. После этой беседы в обществе командующего мое положение на ВПУ безусловно укрепилось. А Рива, красавица Рива просто для многих была зеленым виноградом.