В садах Эпикура

Осенью 1942 г. в «Правде» печаталась пьеса Корнейчука «Фронт». Я ее прочитал. Приехал на кирпичный завод полковник Черных. Были Сваричевский, Сетенко и еще один майор. Стали обсуждать новую пьесу. Собравшимся она не нравилась надуманностью ситуации. Вставил слово и я, сказав, что даже мой старый знакомый Усанов не был таким дураком, как полковник Удивительный, да и почему во главе армии оказался никуда не годный командующий. Как это могло случиться? На эту сторону дела обсуждавшие пьесу внимания не обратили. Поэтому мои замечания остались без ответа. Черных покачал головой, восприняв мою речь с таким же удивлением, как Валаам разглагольствования своей ослицы. Когда же все ушли, Сваричевский мне сказал, чтобы я не болтал лишнего, особенно в присутствии лиц из особого отдела. Оказалось, что незнакомый майор – это офицер из контрразведки и фамилия его Знаменский. Я принял к сведению предупреждение подполковника. Впрочем, до конца войны у меня сохранялись отличные отношения с майором Знаменским и другими работниками особого отдела. Гораздо больше, чем пьеса Корнейчука, «Фронт», мне понравились «Русские люди» Симонова, особенно сцена, в которой Глоба с песней уходит умирать.

Все рассказанное вовсе не свидетельствует о развеселой жизни. Это эпизоды. Повседневность была трудной, ответственной, подчас опасной. И потому я писал в октябре 1942 г., сидя в пустой комнате расшатанного взрывами домишки у печи для обжигания кирпича:

«Хотелось плакать в этот горький миг,
Остался я один, и ты одна осталась.
И вот сегодня журавлиный крик
Поднял в душе убитую усталость.

Снаряды рвали черный прах земли,

Лучи ж заката ласково играли,
И мук земных не знали журавли…

Так вспоминалась Нина. Прошел только год с того дна, когда я простился с ней на площади Ногина. Но этот год равнялся нескольким жизням.

Во второй половине сентября 40 Армия частью сил повела наступление на Воронеж. Я был посвящен в его подготовку. Подполковник Сваричевский ничего от меня не скрывал. Я знал даже о дне начала наступления. Пожалуй, здесь нужно остановиться на одном психологическим моменте. Знать день наступления – значит владеть важнейшей военной тайной. Участвовать в работе разведотдела (а я в ней участвовал, собирая информацию, ведя карту), отвечать на некоторые вопросы командующего (я переводил ему некоторые письма убитых немцев, называл номера немецких частей по солдатским книжкам) – все это достаточно ответственные дела. Я мучился от желания поделиться своей осведомленностью, хотя бы с ближайшими друзьями – лейтенантом Белодедом или поварам Зюзей. Ведь они задавали мне многочисленные вопросы, жаждали новостей, а я мог бы удовлетворить их любопытство.

Меня распирало от обилия доверенных секретов. Но я выдержал испытание. Ни в тот раз, никогда позже я не проронил и слова, касавшегося моих дел, независимо от степени их важности. Позднее начальник отдела информации капитан Прочаев – очень штатский человек – сказал мне, склонив по привычке голову на правое плечо: «Леша, ты знаешь военные секреты. Никому о них не рассказывай. Для удовлетворения честолюбия достаточно того, что тебе их доверяют». Он был прав.

Итак, войска Армии ясным, прохладным сентябрьским утром перешли в наступление. Первые два дня оказались результативными. Удалось отвоевать часть воронежского пригорода и небольшой плацдарм на реке Воронеж – Чижовку. На этом наше продвижение остановилось: плохо было со снарядами, наступление осуществлялось без танков и самолетов. Но Чижовка нависла над боевыми порядками 323 дивизии немцев, она переходила в контратаки, засыпала Чижовку снарядами и бомбами. Чижовка превратилась в ад. Но наши войска врылись в землю и не отходили ни на шаг. По ночам немцы и мы убирали убитых. Огня не вели. Обе стороны, будто знали, что, если трупы не будут убраны, то нечем станет дышать, окажется невозможным набрать котелок воды из реки. И все-таки немцы не вернули Чижовку, а бои под Воронежем были прямой поддержкой сталинградцам.

К этому времени я научился допрашивать пленных. Помог полковник Черных. Из дивизии сообщили, что есть пленный. Мы приготовились. Я твердо решил отстранить от перевода любого дивизионного знатока, буде таковой появится. Пленный оказался щуплым белобрысым парнем лет 19. Он был очень напуган, отвечал на все вопросы. Солдат знает немного, а работнику разведки хочется знать больше. Очень важно выработать в себе меру требовательности, уметь отличать запирательство от неосведомленности, правду от лжи, ложь ради угодничества, и многое, многое другое. Постепенно я этому научился. Но сейчас я переводил то, что спрашивал Сетенко. Пленный и я понимали друг друга, я убедился, что говорю по-немецки, а сам разбираю диалект. Допрос прошел хорошо. Мое поражение при допросе у командарма забылось.