В садах Эпикура

В ноябре 1942 г. Воронеж был исключен из полосы действий 40 Армии. Ее штаб разместился в селе Солонцы, где Сваричевский и я получили большую промерзшую хату. Топить было нечем. Когда становилось особенно холодно, я снимал с крыши солому, топил печь. Вообще-то спасало хорошее обмундирование. В Солонцах мне как переводчику рядом с Корнблюмом делать было нечего. Черных с трудом терпел мое присутствие, но и никуда не отправлял. Между тем он мог бы это сделать. Армией теперь командовал генерал Москаленко, а он о моем существовании, разумеется, ничего не знал. Позже Черных все-таки изгнал меня в роту охраны. Но этому предшествовали некоторые события, заслуживающие описания.

Прежде всего стоит подвести некоторый итог моего пребывания в разведотделе. Я стал настоящим военным переводчиком, освоился с информационной и оперативной работой. Жил я в суровых условиях боевой обстановки. Конечно, служба в штабе армии по степени опасности не входит ни в какое сравнение с простым пребыванием на передовых позициях. Я и не делаю никаких сравнений. Я хочу сказать, что острая обстановка боя была мной пережита. Я научился ориентироваться в сложных, опасных ситуациях независимо от того, часто или редко они выпадали на мою долю. Однажды мне пришлось быть на ВПУ с майором Зайцевым из оперативного отдела. Нас почти непрерывно обстреливали из минометов. Жить и работать в этих условиях было очень трудно, а мы жили и работали. Зайцев при мне сказал приехавшему Сваричевскому: «Смелый парнишка твой Кац». Большей похвалы мне не требовалось. Подполковник Сваричевский и некоторые другие командиры придавали всему этому значение. Полковник Черных не придавал.

Жил я неплохо. Читал как-то попавшие мне в руки книги Яна о Чингисхане и Батые. Подкармливала меня пышная красавица Надя – повариха из офицерской столовой и подруга подполковника Сваричевского.

Однажды подполковник Сваричевский распорядился запрягать. «Виллисов» в то время в разведотделе не было и разъезжали на лошадях. Старый кавалерист имел в своем распоряжении отличную тройку и ездового Бурылева. Этот хитроватый, но хороший парень так и пробыл у Сваричевского до конца войны. Как все ординарцы, он покровительственно относился к тем, кого уважал, и с презрением к неуважаемым, независимо от чинов. Я находился в числе покровительствуемых.

Так вот, мы поехали под вечер в деревню Данково, куда предполагалось перемещение командного пункта Армии. Была тишина… Тройка летела по накатанной дороге. Подполковник Сваричевский и я блаженствовали. В Данкове выбрали хату побольше и в которой светились окна. Постучались. Вошли. Увидели в полумраке керосиновой коптилки несколько девчат и женщину постарше. Одна из девочек играла на гитаре, другая пела частушки и плясала. Эта штука называлась «матаня». Встретили нас приветливо, угостили самогонкой. Подполковник стал ухаживать сразу за всеми, я пригляделся к гитаристке. Не помню, сколько прошло времени. Анька (так отрекомендовалась гитаристка, когда я спросил ее имя) вышла на улицу. Я накинул на плечи шинель и вышел вслед. О чем-то поговорили и поцеловались. Потом пошли спать на печку. Красивой и доброй девчонкой оказалась длиннокосая Анька. Ей и мне было хорошо. Недолгое солдатское счастье. Я помнил его и в 1943 г., в июне, написал длинное стихотворение «Анька». Под свежим же впечатлением сложились такие строчки:

Новь рассмеялась луной,
Ночь со снегами шептала.
Ты целовалась со мной
И на гитаре играла.

Все говорила «люблю!

Помни!» А в зимнем разгоне
Горькую долю мою
Мчали горячие кони.

Почему я вспомнил об Аньке? Мимолетная Анька – это глубокий след в жизни. Но с ней связаны и некоторые другие события.