В шаге

А вечером, когда я сообщил Ежевике, что через неделю-другую лягу на операционный стол, она ничуть не встревожилась, даже засияла, голос прозвенел чисто и безмятежно:

– Кот Баюн был смертельно болен, а ты здоров, как тираннозавр!..

Я ответил чуть задето:

– Да, конечно, но всё равно мандраж ещё какой. Блокиратора нет, все мысли и чувства сразу откроются…

Она сказала обидчиво:

– А что такого особого от меня таишь?

Я охнул:

– Ты чего? Я тебе открыт, знаешь. Как человек, конечно. Но то, что ты видишь, – не человек! Человека в этом существе меньше процента!.. Только этот полупроцент – я. Настоящий я! Если открыть то, что в народе называют чтением мыслей, такое хлынет!.. И совсем не мысли!

– А что?

– Что?.. Да все динозавры заговорят, даже кистепёрые рыбы! Про неандерталов уже молчу. И ты будешь считать, что это я говорю! А это не я, я только живу в этом существе. И право голоса имею только с его согласия!

Она отшатнулась, глаза стали огромными.

– Ты перегрелся?.. Такую непонятную хрень несёшь!.. Как это ты не ты?..

Я вздохнул, постарался взять себя в руки, сказал уже спокойнее:

– Повторяю, нейролинк пока что без шлюзов. Некогда разрабатывать, иначе опередят. А без шлюзов… не представляешь, что это за!.. Народ ужаснётся и потребует какие-то фильтры, но это сложно и дорого, а производителям важно доказать, что нейролинк работает, передаёт даже эмоции.

Она сказала живо:

– Ну-ну, поняла, эмоции передаёт не «даже», а в первую очередь, потому что проще. Так что тебя пугает?

– Именно это, – пояснил я. – Вся головная кора это то-о-оненькая плёночка на кипящем котле с молоком!.. И неокортекс, что делает нас человеком, вообще крохотный пузырёк. Пока не будет фильтра, поверь, это смертельно опасно.

Она сказала успокаивающим голосом:

– Дорогой, не дёргайся. Подумаешь, услышу голос твоего организма… Что-то сказал новое? Или для тебя новость, что хочет жрать, трахаться и спать?.. Не понимаю твоей тревоги. Даже для обеспокоенности нет места.

Я вздохнул, чувствуя себе беспомощным. Нейролинк сумел бы в одном всплеске передать все доводы, но нет ещё чипа такой сложности, чтобы пропускал нужное и отсеивал пусть не постороннее, но нежелательное. Фраерман обещает, но пока не может назвать даже приблизительные сроки.

Так что если хочешь пользоваться новинкой, хватай недоделанную. Потом будет совершеннее, а дальше так и вообще, как везде и во всём в хайтеке, потому многие частенько выжидают, но гики хватают и альфа-версию, а то и бету.

Вот и дохватаются, мелькнула мысль. Кто рухнется, кто самоубьётся, а кто-то выдерет из себя чип и уйдёт жить в лес, не в силах жить среди людей, которым вывалил сколько дерьма. И которые вывалили своё на него. Мы уже и забыли, сколько его в нас, живём так, будто у нас только неокортекс.

Она смотрела на меня исподлобья, во взгляде наконец проступило тревожное выражение.

– Но ты… при всей трусости… всё же…

Я кивнул:

– Однозначно.

– Почему?

– Принял простенькую лемму, – пояснил я. – Во всём, что исходит от прогресса, хорошего больше, чем плохого.

Она уточнила:

– А может, маленькое, даже очень маленькое плохое убить большое хорошее?

Я пробормотал:

– В том и дело, что ещё как может. И сделает с удовольствием.

Константинопольский что-то чует, хотя вовнутрь лабораторий его не пропускают, ссылаясь на особые условия чистоты и стерильности.

Только общение в коридоре, буфете или на веранде, которую по старинке называем курилкой.

Сегодня довольно бесцеремонно зашёл ко мне в кабинет, у меня ни секретности, ни стерильности, а он глава своего Совета, мы как бы наравне в табели о рангах.

Так же бесцеремонно сел напротив меня, улыбочка мягкая и вежливая, но намекающая, что приглашения от меня не ждёт, знает, что не дождётся, но я слишком мягкий в общении, в свободное время читал Канта и Гегеля, а он – Карнеги «Как заводить друзей и влиять на окружающих».

Я вздрогнул, когда он с той же доброжелательнейшей улыбочкой спросил в лоб:

– Артём Артёмович, не кажется ли вам, что вы слишком много внимания уделяете Ежевике?..

Я в картинном изумлении вскинул брови:

– А вам, простите за мой французский, какое собачье дело?

Он приятно улыбнулся:

– Всем нам, кому небезразлично общество, до всего есть дело. А вы со своим нейролинком обещаете, что скоро будет дело вообще до всего-всего, даже до потайных мыслей.

– Повторяю, – сказал я чуть громче, – какого хрена?

Он перестал улыбаться, но ответил всё с той же оскорбительной вежливостью:

– Вы директор в институте, но не за его пределами. Неделю тому вы не разрешили ей пойти со мной в Большой театр, это просто… просто недостойно!.. Она свободный человек…

Я посмотрел на него с холодком во взгляде.

– Что значит не разрешил? Она человек, как вы сказали, свободный. Куда хочет, туда идёт.

Он уточнил:

– Вы отсоветовали, но это был фактически запрет. Вы очень авторитарны, Артём Артёмович!.. Не замечали?.. При всей вашей вежливости и сглаженности формулировок вы человек жёстких установок. Даже ригидных, не побоюсь этого определения.