В скорлупе

Мы слышим, как они уходят; мать и ее любовник сидят молча. Слышим завершающий звук закрываемой парадной двери наверху. Точка. Труди и Клод ошеломлены. У меня в голове разброд. Чем я был в отцовской декларации? Мертвец. Вниз головой в погребальном холме, в утробе ненавистной бывшей жены. Даже не упомянут, даже между прочим, даже не проигнорирован, как не относящийся к делу. Должен «год или около того» пройти, прежде чем меня увидит мой спаситель. Он воздал должное честной памяти, а обо мне он забыл. В погоне за вторым своим рождением моим пренебрег. Отцы и сыновья. Я однажды слышал и не забуду. «Что их в природе связывает? Течка, приступ слепой похоти»[12].

Допустим, так. Отец переехал в Шордич, чтобы видеться с Элоди. Освободил дом, чтобы туда въехал Клод, и дал ему повод выгнать Труди. Взволнованные визиты, серьезная поэзия, даже потерянный ключ были маневрами, чтобы убаюкать ее, чтобы она увереннее чувствовала себя с Клодом, чтобы их сблизить.

Клод опять наливает вино. В нынешних обстоятельствах это успокаивает — слышать, как он с тупой обстоятельностью ищет пустейшую мысль.

— Надо же как.

Труди полминуты молчит. А потом говорит заплетающимся языком — но содержание понятно:

— Я хочу, чтобы он умер. И чтобы завтра.

8

За этими теплыми живыми стенками леденящая история катится к отвратительному завершению. Летние облака густы, ни луны, ни ветерка. Но в разговорах матери с дядей — зимняя буря. Выдернута пробка из очередной бутылки, затем, очень скоро, еще одна. Пьяное течение несет меня вниз, слова их туманятся у меня в голове, но угадываю в них очертания своей погибели. Неясные фигуры на кровавом экране спорят в безнадежной борьбе со своей судьбой. Голоса то громче, то тише. Когда они не обвиняют и не ссорятся, они составляют заговор. Сказанное висит в воздухе, как смог в Пекине.

Кончится плохо, и дом тоже чует свою кончину. В разгар лета февральский шторм ломает сосульки на желобах, шабрит кирпичную кладку фронтонов, срывает шифер с наклонной кровли. Холод просовывает пальцы в истлевшую замазку немытых окон, лезет в дом из кухонных сливов. Я дрожу от холода. Но это не кончится, плохому не видно конца, и плохой конец покажется благословением. Ничто не забудется, ничто не смоется в канализацию. Мерзкое вещество засело в изгибах стоков, недоступное сантехнику, висит в гардеробах с зимней одеждой Труди. Вонь его питает застенчивых мышей под плинтусом, выкармливает из них крыс. Мы слышим там грызню, возмущенные ругательства, но никто не удивляется. Время от времени мы с матерью уединяемся, чтобы она могла присесть и с кряхтением обильно пописать. Чувствую, как мочевой пузырь перестает жать на голову, и мне становится легче. За столом — снова подлые планы и рассуждения. Ругались не крысы, а мой дядя. Грызня — это мать грызет соленые орешки. Ест для меня безостановочно.

Здесь я сонно думаю о своих льготах — безопасности, невесомом покое; ни задач, ни преступлений, ни вины. Думаю о том, что должно было бы дать это заточение. Меня преследуют две противоположные идеи. Я слышал о них в подкасте, не поставленном на паузу, пока она говорила по телефону. Мы на кушетке в отцовской библиотеке, окна распахнуты очередному знойному полудню. Скука, сказал мсье Барт, не так уж далека от блаженства; скука — это наслаждение, увиденное с другого берега, с берега удовольствия. Совершенно точно. Ситуация современного зародыша. Подумайте: ничего не делать, только быть и расти, причем рост не назовешь сознательным актом. Радость чистого существования, монотонность неразличимых дней. Затянувшееся блаженство — это скука экзистенциального порядка. Мое заключение не должно быть тюрьмой. Здесь мне положена привилегия и роскошь одиночества. Я говорю как невинный, но воображаю оргазм, длящийся вечность, — вот вам скука в царстве возвышенного.

Таково было мое наследство по отцовской линии, пока моя мать не захотела его смерти. Теперь я живу внутри истории и весь в тревоге за ее исход. Какая уж тут скука или блаженство?

Мой дядя встает из-за кухонного стола и валит к стене, чтобы выключить свет и впустить в окна зарю. Если бы он был моим отцом, он мог бы прочесть стихи про утро. Но сейчас у них только практическое соображение — пора спать. Спасен: пьяные, совокупления не будет. Труди встает, мы с ней качаемся. Если бы мне хоть минуту побыть вверх головой, не так бы тошнило. Как я скучаю по прежнему простору, кувырканию в океане!

Поставив ногу на первую ступеньку, она останавливается, чтобы оценить предстоящее восхождение. Лестница поднимается круто и сходится в перспективе где-то уже у луны. Чувствую, как она взялась за перила в моих интересах. Все-таки люблю ее, хочу, чтоб она это знала, но если опрокинется на спину, я погиб. Теперь идем по большей части наверх. По большей части. Клод впереди нас. Надо было бы идти в связке. Держись за перила крепче, мама! Усилия такие, что никто не разговаривает. Через много минут, после многих вздохов и стонов, мы поднимаемся на площадку второго этажа, и оставшиеся шесть шагов по горизонтали тоже даются трудно.