В скорлупе

— Против твоей невнимательности.

— Ха!

— Ко мне. И к нашему ребенку.

Возможно, все это — в благородных целях реализма, правдоподобия. Любезный прием мог бы вызвать у него подозрения. И напомнила ему о родительском долге — браво!

— Они будут здесь в двенадцать. И дезинсекция приедет. Будут опрыскивать дом.

— Нет, при нас не будут.

— Дело твое. Начнут в двенадцать.

— Им придется подождать месяц или два.

— Я заплатил им вдвое, чтобы не обращали на тебя внимания. И у них есть ключ.

— Ах, — тоном искреннего сожаления говорит Труди. — Жаль, что ты потратил зря столько денег. Денег поэта притом.

К неудовольствию Труди, встревает Клод.

— Я приготовил вкусный…

— Дорогой, все хотят еще кофе.

Мужчина, который сокрушает мою мать под одеялом, здесь послушен, как собака. Секс, начинаю я понимать, — это отдельное горное царство, тайное и неприступное. До нас внизу, в долине, доходят только слухи.

Клод идет к кофейной машине в другом конце кухни, а мать любезно говорит мужу:

— Раз уж мы об этом, я слышала, твой брат был очень щедр с тобой. Пять тысяч фунтов! Куртизан! Поблагодарил его хотя бы?

— Я все ему верну — если ты об этом.

— Как в прошлый раз.

— И те верну.

— Страшно подумать, что ты истратил все на опрыскивателей.

Отец смеется с искренним удовольствием.

— Труди! Почти не могу вспомнить, за что я тебя любил. Кстати, выглядишь изумительно.

— Немножко неприбранная, — отвечает она. — Но спасибо. — Она театрально понижает голос, как бы по секрету от Клода: — Когда ты ушел, мы устроили вечеринку. До утра. Отмечали твое выселение.

— Можно и так сказать.

Мы наклоняемся вперед, она и я; я — вперед ногами, и у меня такое впечатление, что она накрыла его руку ладонью. Теперь он ближе к ней, к наскоро заплетенным косам, большим зеленым глазам, розово-чистой коже с ароматом духов, когда-то купленных им в аэропорту Дубровника. Как она заранее все продумала.

— Мы выпили бокальчик-другой и обсудили. Решили. Ты прав. Каждому пора идти своей дорогой. У Клода чудный дом, и по сравнению с Сент-Джонс-Вудом наш Примроуз-Хилл — трущоба. И я рада, что у тебя новая подруга Тренодия.

— Элоди. Она милая. Вчера мы страшно поругались, когда приехали домой.

— Но выглядели вчера абсолютно счастливой парой.

В ее тоне я слышу глиссандо вверх.

— Она решила, что я тебя до сих пор люблю.

Это тоже производит на нее впечатление.

— Но ты же сам сказал. Мы не переносим друг друга.

— Правильно. Ей кажется, что я на это слишком напираю.

— Джон! Может, мне ей позвонить? Сказать, как ты мне противен?

Смех его звучит неуверенно.

— Вот где дорожка в Аид.

Мне напомнили о моей миссии: воображаемый священный долг ребенка соединить расставшихся родителей. Аид. Поэтический образ. Заблудших и обреченных. Я дурак, если позволю своим надеждам подняться на пункт или два, как на рынке фьючерсов после падения и перед следующим. Мои родители просто забавляются, щекоча друг другу разные места. Элоди ошибается. Если что и есть между супругами, то лишь защитная ирония.

Вот Клод подходит с подносом и угрюмо угощает:

— Еще кофе?

— Да хватит, — отвечает ему отец по обыкновению кратко и пренебрежительно.

— У нас еще есть отличный…

— Дорогой, мне еще чашку. Большую. Твой братан, — сообщает она дяде, — в немилости у Тренодии.

— Тренодия, — педантически объясняет ей отец, — это погребальная песнь.

— Как «Свеча на ветру»[14], — оживает Клод.

— Боже упаси!

— В общем, — говорит Труди, возвращая беседу на несколько шагов назад, — это супружеский дом. Я выеду, когда сочту возможным, и будет это не на нынешней неделе.

— Перестань. Ты же понимаешь: я просто дразнил тебя опрыскивателями. Но ты не можешь отрицать: в доме срач.

— Будешь подгонять, Джон, — я могу решить остаться. Встретимся в суде.

— Намек понял. Но не будешь возражать, если уберем бардак в холле?

— Немного буду. — Но, подумав, кивает в знак согласия.

Слышу, что Клод взял пластиковый пакет. Его веселость не обманет самого тупого ребенка.

— Я извиняюсь. Дела. Нет покоя нечестивым!

10

Было время, когда дядина реплика на уход вызвала бы у меня улыбку. Но с недавних пор, не спрашивайте почему, я утратил всю свою веселость и желание упражняться, если бы было место — где, утратил радость от огня и земли, от слов, прежде раскрывавших золотой мир великолепных звезд, от красоты поэтических прозрений, от наслаждений разума. Эти превосходные радиобеседы и сводки, чудесные подкасты, трогавшие меня, ныне представляются в лучшем случае сотрясанием воздуха, а в худшем — зловонными пара́ми. Славный мир, куда я вскоре вступлю, благородное общество людей, их обычаи, боги и ангелы, его пламенные идеи и брожение умов не вызывают во мне счастливого трепета. Тяжкий груз лег на полог, одевший мое мизерное тельце. Меня не хватит, чтобы вылепить даже маленькое животное, тем более выразить в образе человека. Для себя я вижу впереди мертворожденную бесплодность и за нею — прах.