В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Разумеется, метафоры безысходности здесь тесно связаны с метафорами преодоления, с конструкциями подвига и героической жертвы, которая была не напрасна и даже необходима:

Такая, знаете, безысходность, Вы знаете. Не то что безысходность, а такая вот необходимость этого огромного горя для того, чтобы потом это все стало хорошо, вот у меня вот такое вот было чувство. Что потом же стало хорошо. Но для того чтобы было хорошо, вот нужно было, чтобы вот столько было его, этого горя, этих несчастий (НГ).

И в то же время мои собеседники нередко подчеркивают, что говорят о «подвиге» в специфическом значении. В центре героизации и сакрализации жертв блокады в конечном счете оказывается «история про выживание» – оборотная сторона «истории про смерть». Личное, индивидуальное выживание – под которым, как правило, подразумевается не только физическое, но экзистенциальное сопротивление смерти, сохранение достоинства и смысла – расценивается как главный подвиг, совершаемый «в нежизненных условиях»:

Но чем отличается вот именно ленинградская ситуация от того же Сталинграда – там все же было много активного сопротивления, а здесь вот именно пассивная боль, когда человек ничего не может сделать… Когда мирные люди стали заложниками ситуации, и они ничего не могли изменить. А пассивность, наверное… хуже всего. Когда единственное, что ты можешь сделать, – это стараться… выжить, стараться остаться человеком… Ведь оставались же люди, тем не менее сохранились и памятники культуры, и люди продолжали работать… И ходили помогали, искали, кому еще можно помочь, – вот эти отряды ходили, которые находили детей, выживших среди мертвых родителей… это вот… это так… ну, это очень большая трагедия была… (НТ);

ОГ: Бой при всей его бесчеловечности… но это понятно, но это какая‐то такая… это целеполагание. Вот там – враг, ты бежишь, стреляешь. Это страшно, что стреляешь во врага, страшно, да? Но это как бы понятная задача. Человеку поставили задачу <…> Условия блокады или условия концлагеря – это абсолютно… бесцельная вещь. <…> Ну, как бы вот ты просто должен жить в этих нежизненных условиях. Наверное, да, наверное, блокада и лагеря для меня вот этим похожи, да.

Интервьюер: Лишением смысла?

ОГ: Да. Лишением смысла – и как можно найти смысл в этих условиях, абсолютно лишенных смысла.

Эти размышления, очевидно, относятся уже к сегодняшнему дню, однако они, по всей вероятности, генеалогически связаны с той позднесоветской интерпретацией темы Ленинградской блокады, которая была предложена в первую очередь в «Блокадной книге» Даниила Гранина и Алеся Адамовича с ее вниманием к индивидуальной этике и экзистенциальной проблематике. Сильно схематизируя, можно сказать, что это внимание создавало «интеллигентский» блокадный канон, помогавший рационализировать и смягчить, с одной стороны, слишком грубую и формальную риторику коллективного героизма («Но Ленинград выжил и победил»), с другой – особое ощущение ужаса, которое, как вспоминает моя собеседница, проступало через официальную «картинку красивого залакированного подвига» (ОГ).