В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Пискаревское мемориальное кладбище – памятник блокадному Ленинграду и в каком‐то смысле его зеркало (холодное, изолированное, внеположенное повседневному миру пространство) – наделяется посетителями очень разными значениями. Но в первую очередь – это место «небожественного сакрального». Место, где «Бога нет». Мрачное и светлое, живое и мертвое. Место, которое погружает реципиента в особое, пограничное состояние, позволяя пережить и глубокое горе личной утраты, и страх персональной смерти – чувства, на которые в позднесоветской культуре, в сущности, ответов быть не могло.

В том, как респонденты рассказывают о своих давних впечатлениях, можно увидеть немало соответствий тому, как Пискаревское кладбище выглядело в советских альбомах и туристических брошюрах, – тем режимам восприятия, которые предписывались нормативным нарративом. И в то же время самые нейтральные, эмоционально «пустые» повествовательные формулы наполняются в интервью индивидуальным содержанием и реальной болью.

И для меня это, безусловно, наиболее важная часть исследования. Pastеризованный и утопизированный образ Ленинградской блокады основывается на вытеснении субъектности – в центр нарратива о блокадном жертвенном стоицизме помещается горожанин, полностью устранивший «реальное „я“» с его потребностью есть и быть и заменивший его «„я“ идеальным». Не исключаю, что не в последнюю очередь именно эта – страшная и крайняя – форма утопической рецепции превращает блокаду в «увеличительное стекло» советского опыта. Я признательна моим собеседникам за возможность увидеть, как через язык скорби и горя происходит (и, видимо, происходило в позднесоветские годы, снова и снова) возвращение главной утраты – возвращение реальности как таковой.

Анонимные участники глубинных интервью

В скобках указаны основное место жительства респондентов в советский период и год (годы) посещения Пискаревского мемориального кладбища.

АЗ – м., р. 1952 (Ленинград, 1960–1970-е)

АМ – м., р. 1968 (Москва, 1981 (?), 1988)

АЯ – м., р. 1957 (Москва, 1973, позднее неоднократно)

ВП – м., р. 1951 (Ленинград, вт. пол. 1960-х – 1970-е)

ДМ – ж., р. 1949 (Махачкала, 1962)

ЕБ – ж., р. 1956 (Белгород, 1970)

ЕП – ж., р. 1966 (Ленинградская обл., Ленинград, вт. пол. 1970-х)

ЕЧ – ж., р. 1954 (Москва, 1962)

КИ – ж., р. 1970 (Москва, 1986)

КС – м., р. 1966 (Москва, 1978 (?))

ЛБ – ж., р. 1955 (Москва, 1972)

МК – ж., р. 1980 (Ленинградская обл., к. 1980-х)

МФ – м., р. 1947 (Москва, перв. пол. 1980-х)

НБ – ж., р. 1969 (Москва, 1985, позднее неоднократно)

НГ – ж., р. 1969 (Кривой Рог, 1974)

НТ – ж., р. 1954 (Краматорск, 1966 (?), 1970)

ОГ – ж., р. 1969 (Волгоградская обл., —)

ПМ – м., р. 1968 (Нарьян-Мар, 1980 (?))

СМ – ж., р. 1973 (Ленинград, 1980-е)

ТК – ж., р. 1946 (Москва, 1960)

Заключение

Что стало с Витей Петровым, который не имел других желаний, кроме как понравиться своим товарищам, и был оставлен нами в финале первой части книги? Как могут выглядеть сегодня его мультипликационные внуки? Девочка Маша, обряженная в традиционный сарафан и платочек, терроризирующая флегматичного Медведя, разрушающая любой дидактический импульс, ни в чем себе не отказывающая и следующая за своими желаниями до полной нечувствительности к самой идее межличностных границ, конечно, совершенно ничем не напоминает советского пионера из сказки о волшебном универмаге. И в то же время она в каком‐то смысле ему наследует.

Современная российская культура нередко описывается как перенаселенная фантазматическими образами. Фантазм стихийной вседозволенности и пренебрежительной к чужим потребностям удали – в числе наиболее заметных. Один из последних текстов Бориса Дубина, во многом спровоцированный внешнеполитическими событиями 2014 года (которые еще предстоит осознать как социальную и культурную катастрофу), назывался «Нарциссизм как бегство от свободы». В этой небольшой газетной публикации, вышедшей из печати уже после смерти ее автора, вводится описание особой, внутренне поврежденной антропологической конструкции: субъект оказывается невидимым для самого себя, «фигурой слепого пятна» – он исключает себя из картины происходящего, тем самым уклоняясь от сколько‐нибудь ответственной и сколько‐нибудь активной роли:

У него есть возможности, но нет ответственности, он может вести себя как заблагорассудится <…>: я тот, кого я не вижу, но у кого поэтому есть право на исключение (Дубин, 2014).

Следствием такой невидимости становится неразличимость границ между «своим» и «чужим», принципиальная неспособность учитывать существование другого, восприятие другого исключительно в качестве негативной проекции собственного отчужденного «я», в качестве незаконного обладателя столь недостающих «мне» ресурсов: