В союзе с утопией. Смысловые рубежи позднесоветской культуры

Очевидно, что подобный теоретический ракурс – получивший обоснование в работах Фредерика Джеймисона (Jameson, 2005) – в наибольшей мере настроен на работу с прогрессистской моделью утопического будущего (хотя и не только с ней). Будущее как отдельное место, открытое просветителями (начиная с романа Луи-Себастьена Мерсье «Год 2440») и прочно закрепившееся за утопией в конце XIX века, на протяжении ХХ столетия, конечно, в той или иной форме присутствует в любом футуристическом дискурсе – даже тогда, когда это присутствие не выражено явно или выражено через отрицание, через противопоставление «утопических» и «реалистичных» проектов. Практики конструирования научно-фантастических «миров будущего» этимологически связаны с утопией (Suvin, 1979) и содержат следы утопической рецепции, хотя и вовсе не обязательно утопичны.

Любимый сюжет Джеймисона – социальная обусловленность пределов воображения; такая постановка вопроса предполагает, что усилия исследователя должны быть направлены на выявление и описание тех неосознаваемых языковых рамок, тех коллективных тупиков и культурных запретов, которые не может преступить размышление об идеальном обществе и / или о будущем. Подцензурная советская научно-фантастическая литература «дооттепельных» лет делает такого рода усилия бессмысленными – ее официальные идеологи сами настаивают на жестких нормативных границах.

Эта литература известна прежде всего как воплощение «теории предела» – специфического набора правил, строго регламентировавших футуристические замыслы. Полным сводом таких правил исследователи советской фантастики обычно признают статью литературного критика Сергея Иванова «Фантастика и действительность», в которой прямо предписывалось ориентироваться исключительно на близкое будущее, «завтрашний день».

«Именно завтрашний, – настаивал Иванов, – то есть промежуток времени, отделенный от наших дней одним-двумя десятками лет, а может быть, даже просто годами» (Иванов, 1950: 159). Писателям-фантастам строго рекомендовалось остановиться «на грани возможного» (Там же: 160). Особого одобрения удостаивались тексты, в которых «мысли и действия героев направлены на изобретение практических вещей, сегодня еще не существующих, но завтра несомненно войдущих в повседневный обиход» (Там же: 162). При этом подчеркивалось, что «партия и правительство каждодневно практическими делами рисуют перед нами перспективу будущего» (Там же: 158), – иными словами, литературная конструкция будущего должна опираться на прочный «практический» каркас, соответствующий официальным планам развития народного хозяйства.

Начало «оттепели» и даже конкретно 1956 год принято считать отчетливой чертой, за которой ситуация резко меняется: в 1957 году в журнале «Техника – молодежи» печатается роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», воспевший настолько отдаленное будущее, что до него, к изумлению первых читателей, не доживает ни один памятник Ленину (и вообще ни один из привычных элементов советской символики). Бурные споры, последовавшие за этой публикацией, перерастают в дискуссии о научно-фантастическом жанре как таковом, в ходе которых недавние «пределы» отвергаются, а «ближнему прицелу» в фантастике противопоставляется «дальний».

Собственно, сама эта терминология – «теория предела», «фантастика ближнего прицела», «ближняя фантастика» – возникает ретроспективно, в полемиках конца 1950-х – начала 1960-х годов (см., напр.: Тушкан, 1958; Гуревич, 1958; Брандис, 1960; Ларин, 1961: 14–15). Именно в этот период и чуть позднее окончательно складывается образ герметичной, приземленной дооттепельной фантастики, скованной условностями, категорически неспособной сколько‐нибудь свободно говорить о будущем, более того – страшащейся в него заглядывать. Так, Анатолий Бритиков, автор капитальной монографии о советском фантастическом романе, описывая основные топосы «ближней фантастики», с ядовитой иронией замечает: «…В целом создавалось впечатление, что писатели прячутся в эти глубинные шахты, недра вулканов, пустыни, на дальние острова от животрепещущих проблем. Декларируя свою приверженность будущему, они на деле цеплялись за твердь современности, потому что отказались от больших ориентиров и просто побаивались туманной неизвестности будущего» (Бритиков, 1970: 225; см. также: Черная, 1972: 89–90).