В сторону южную

Саша кивнула, встала, чтоб необидно от руки его на колене освободиться. В открытую на лоджию дверь были видны горы. Контур хребта в одном месте напоминал профиль Пушкина, как сам себя рисовал — одна длинная плавная линия лба и носа. Саша хотела поделиться с Виктором своим открытием, обернулась. Стоя посреди комнаты, он протягивал к ней руки:

— Потанцуем?

— Сейчас? Но мы же одни?

— А кто еще нужен? — Он взял за плечи, прижал к себе крепко, прошептал: — Я так рад, что ты пришла, ты удивительная девочка, ничего не могу делать, только о тебе и думаю. Ты слушаешь музыку? Слушай! Она прекрасна.

Женские голоса протяжно и печально без слов напевали одну и ту же мелодию.

Все, что произошло потом, было для нее ненужным, мучительным и стыдным. Но она подчинялась покорно не от любви и даже не от боязни потерять его, огорчив и обидев отказом, но от странного чувства благодарности. Благодарности за то, что среди многих красивых девушек выбрал ее, неловкую, плохо одетую, за то, что, забросив свою важную работу, все дни напролет проводил с ней, был внимателен, откровенно нежен, что каждый вечер устраивал для нее праздник — собирал в номере шумную компанию, веселился больше всех, острил, танцевал без устали. Вчера так и сказал: «Этот маленький праздник для тебя, малыш», — а ей никто никогда не устраивал праздников — может, вот только мама, но это было давно.

В Москву вернулась первая, у него путевка кончалась через неделю, и стала ждать звонка. Переехала из общежития в заброшенную комнату, где когда-то жила с матерью, навела порядок, готовилась к его приходу. Купила новые занавески на окна, прежние, бархатные с помпонами, показались мещанскими, немодными, красивую настольную лампу — перламутровая фарфоровая рыба под кремовым кружевным абажуром, пеньюар нейлоновый. Все свои небольшие накопления истратила. Из Коктебеля не позвонил, как обещал. Утешила себя, что очередь на почте огромная по вечерам, сама видела. Не позвонил и через неделю, через десять дней, через месяц. Она возненавидела телефон. Черную, неуклюжую, враждебно молчаливую жабу. Возненавидела Виктора, вспоминала только плохое: как сидела однажды, тихая, чужая всем, на диване и сосед рядом, глядя, как он танцует, успевая отщипывать от кисти виноградины, кидать с лёта в рот, сказал загорелой красивой девушке:

— Шелкопряд.

— Почему шелкопряд? — удивилась девушка.

— А они едят все время. Едят, едят, едят — все вокруг едят, — пояснил сосед.

Потом возненавидела себя за то странное, что стало происходить с нею, с ее телом. Она стала сонлива и неповоротлива, по утрам мутило, и, хотя по-прежнему была худа, стало казаться, что опухает. Тыкала все время пальцем в ноги, проверяла, не остается ли вмятин. Первой догадалась Зина.

Рванулась к телефону, еще и первый звонок не отзвенел.

— Але? — спросила, задыхаясь.

— Сашка, это я. Я рядом. Ужасно видеть тебя хочу.

— Приходи, — и долго держала трубку, не слыша коротких гудков.

Зина болтала не переставая, рассказывала о каком-то композиторе, с которым закрутила роман, а его жена «такая стерва, ты представляешь, следит за нами». Ни слова о Викторе, ни вопроса. И вдруг спросила, глядя внимательно:

— Саш, а ты не беременна?

Саша чуть чайник не уронила, кипятку подливала в чашку.

— С чего ты взяла? — спросила тихо, а сама уже знала — права Зина. Вот отчего эта тошнота, и все странно, неловко как-то в ее всегда необременительно легком теле.

— Лицо у тебя такое. Пятна над носом и глаза… ты извини, конечно…

Много мыслей передумала, ночами и днем, тыкая паяльником в одну и ту же точку медленно плывущих на конвейере схем. Но странно, ни разу не подумала о нем, будто и не было его вовсе. За все, что происходило с ней, знала — отвечает только она. Снова переехала в общежитие, так проще было жить. Девчонки догадались скоро, ругали, жалели, допрашивали. Были уверены: ребенка не оставит, ни к чему жизнь в восемнадцать лет ломать.

И может, оттого, что так уверены были, — решила рожать. Сколько раз потом ругала себя: если б знала, что так невыносимо трудно будет, разве ж не послушала бы их. Болел без конца, то и дело забирай из яслей, сиди дома. Зарабатывала ерунду с бюллетенями этими да отпусками за свой счет. Еле-еле на жизнь хватало, и то девчонки то ботиночки Кольке подарят, то костюмчик. Унижение какое, словно нищая. Сколько раз с ненавистью смотрела на цветастые дорогие портьеры, на перламутровую рыбу, на пеньюар прозрачный — двухмесячную зарплату видела в них.

Выход пришел неожиданный и простой. Тащилась как-то от метро по Лесной. Остановилась у огромного окна парикмахерской. Просто так, крошечный отдых позволила в непрерывном движении своем. Там, в зале, над головами счастливиц, позволяющих себе вот так, ни на что, на красоту свою, истратить два часа, плавно вздымали руки, словно на арфах играли, девушки в белых халатах. Саша подумала: может, косу сюда принести, может, нужна им, купят, хорошая коса, густая, остригла безжалостно, когда Колька родился, мешала только. Решила притащить завтра же.