В стране чайных чашек

– Это памятники солдатам, погибшим во время войны, – объяснил Ага-хан. – Ты ведь помнишь войну с Ираком?

– Конечно! Тогда я еще была здесь.

– После того как вы уехали, война продолжалась еще семь лет. – Ага-хан резко остановился. – Почему ваше правительство так нас ненавидит?

От этих слов Мина тоже встала как вкопанная.

– Скажи, может быть, ваши власти не считают нас людьми? Может быть, они не знают, что мы тоже оплакиваем каждого погибшего?

Солнце слепило Мину, перед глазами снова поплыла муть, американские туристские ботинки внезапно стали тяжелыми, словно были сделаны из свинца, а Ага-хан продолжал говорить, и каждое сказанное им слово вонзалось ей в грудь словно раскаленное шило. Все-таки он очень изменился, подумала она. Дед, которого она помнила, был спокойным и мудрым, и в его словах не было горечи, а в душе – ожесточения. Мина знала, что не может нести ответственность ни за действия правительства США, ни за преступления иранских властей, но и в той и в другой стране у людей неизбежно возникали вопросы. И люди требовали ответа, требовали объяснений.

– США продавали оружие Саддаму, – продолжал Ага-хан. – Оружие, чтобы убивать нас.

– Папа, хватит! – Дария потянула отца за рукав.

Ага-хан с горечью потряс головой.

– Я не понимаю, Дария-джан, зачем продавать оружие безумцу, который на нас напал! Я всегда думал, что власти вашей страны знают, что хорошо, а что плохо, а оказалось… – Его дыхание сделалось тяжелым, натужным. Внезапный приступ кашля заставил Ага-хана согнуться чуть не пополам, и Дария заботливо похлопала его по спине. Ее лицо потемнело от тревоги.

Наконец приступ прошел, Ага-хан выпрямился и вытер блестевший от испарины пот платком с вышитыми на нем двумя крошечными лимончиками. Должно быть, этот платок тоже вышила Меймени, догадалась Мина, которая сгорала от стыда в своих американских ботинках, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Голова у нее слегка кружилась.

– Прости меня, Мина-джан, – промолвил дед после паузы. – Эта война… она нас надломила. – Он закрыл лицо вышитым платком, словно собираясь высморкаться, и вдруг совершенно неожиданно заплакал.

Мимо мчались громыхающие ржавые машины, шли женщины в чадрах и рупушах, где-то закричал мальчишка. Ага-хан все плакал, и Дария поддерживала его под локоть. Что касалось Мины, то она совершенно растерялась. Ничего подобного она не ожидала.

Несколько минут они стояли под металлическими стойками, на которых мигали и коптили малиново-красные фонарики. Наконец Ага-хан вытер глаза платком. Он делал это неловко, неуверенно, отчего сразу стал похож на маленького мальчика. Вот он в последний раз шмыгнул носом, потом обвел взглядом пыльную улицу, и на лице его отразились беспомощность и отчаяние, которые показались Мине куда более страшными, чем слезы. Казалось, Ага-хан каждую минуту может рухнуть, чтобы больше не подняться, но он только сказал, обращаясь не то к улице вокруг, не то к Мине с Дарией, не то вообще ни к кому конкретному:

– Мы… мы перестали быть собой. Сожженные, сломанные души… Все, кто остался в этой стране, дошли до предела. Годы бомбежек, тысячи напрасных смертей, жизнь в страхе и неуверенности. Мы стали такими, какими никто из нас быть не хотел. Когда-то мы гордились тем, что никогда такими не будем, но… Бадбахти. Такая нам выпала злая судьба. – Он сложил платок и пробормотал: – Прости меня, Мина-джан.

Над их головами покачивались на железных шестах малиновые фонарики. Тысячи и тысячи фонариков на улицах иранских городов, зажженных в память мальчишек и мужчин, погибших под бомбежками или на фронте. Как много жизней оборвано зря! Как много горя принесли народу Революция и война! Мине очень хотелось сказать деду, что его обвинения в адрес Америки несправедливы, что страна, ставшая ее новой родиной, совсем не такая, как ему кажется, но она прикусила язык. Что толку стараться? Все равно она никогда не сможет объяснить деду, живущему и страдающему здесь, что та, другая страна на самом деле не так уж плоха.

– Ничего страшного, все в порядке, – ответила она, и Дария, продолжая поддерживать Ага-хана под локоть, помогла ему развернуться и повела в обратную сторону. Лицо у нее было измученным и усталым.

– Все в порядке! – повторила Мина, но ей никто не ответил. Дария и Ага-хан медленно шли домой, и она двинулась следом, сжимая в руках шоколадное яйцо. Навстречу им то и дело попадались женщины в чадрах и пластмассовых шлепанцах, несущие в корзинках пучки редиски и зеленого лука. Никто не зажег малиновый фонарик в честь Меймени, никто не повесил его на металлический шест – это знали и Ага-хан, и Дария, и сама Мина. «Ничего страшного», – сказала она деду, но в глубине души Мина знала: это страшно.

Еще как страшно!

29. Возвращение королевы