В связке

А до тех пор не дать никому себя запутать. Не пытаться сбежать. Монджо поклялся. Я у него на первом месте. Я больше не прошу Эмили переночевать у нее, нет смысла. Я справлюсь сама, пойду домой, может, поговорю с мамой, и все будет хорошо. Да, все наладится, разъяснится. Так сказал Монджо. А что, если он соврал? Он?

Потому что сразу после того, как он пообещал мне сказку, сразу после того, как я согласилась ему верить – конечно, Монджо, я тебе верю, – когда я вышла из клуба и бегом побежала к коллежу, чтобы успеть вовремя, мне навстречу попались раскрасневшиеся личики. Маленькие девочки возвращались в школу с красными щеками, у их мам – щеки белые, может, чуть нарумяненные, но и только. И я подумала, что, определенно, Монджо красит красным всех девочек на свете, почти как в «Ослиной шкуре». Кстати, Монджо, объясни мне еще раз, почему лошадки в «Ослиной шкуре» красные? Он ответил: «Потому что лица синие». Монджо так любил объяснять мне кино. Еще несколько месяцев назад мы часто что-то смотрели. А потом у меня начались «дела», и это все испортило. Когда «дела» начались, мама вздохнула с облегчением, она считала, что они слишком задержались, и я тоже обрадовалась, потому что у всех моих одноклассниц они начались уже три-четыре года назад, но у Монджо на лице появилось странное выражение, почти гримаса. Он сказал, что от меня плохо пахнет. И стал приносить другие фильмы. Взрослые, в которых красный атлас и синие кровоподтеки сливаются и сияют под черной кожей. Мне не понравилось.

До моих месячных мы подпевали фильмам, да, всегда бывали и мурашки, но в остальном нам было весело. Песню о тайной мечте принца и принцессы из «Ослиной шкуры» мы пели тысячу раз. «Что сделаем со счастьем таким, откроем или лучше утаим? Нам все запреты нипочем, вино из бочек бьет ключом, и трубку курим мы тайком, а заедаем пирожком[3]», – пели мы этот припев. Я до сих пор его обожаю, хоть и вижу за словами картинки, хоть и думаю, что песня скорее красная, чем розовая.

Когда я с Монджо, страх то накатывает, то отступает. Мне страшно, потому что я расту, а ему это не нравится. Когда он меня уверяет, что жизнь – это «ты и я, поняла?», то да, я ему верю, но, когда я не с ним, встает более сложный вопрос: где во всем этом мама?

До звонка десять минут. Мы в школьном дворе. Октав просит меня отойти с ним и поговорить, и я пожимаю плечами, но все же иду за ним под навес. Он говорит, что ничего тогда не понял и хочет, чтобы я четко сказала «нет». Или если он сделал что-то не так, то пусть я скажу, что именно, потому что сам он не понимает. Я не отвечаю. Он просит объяснить. Ведь в кино я сама положила голову ему на плечо, а руку – ему на бедро, и он понимает, что я не захотела сразу переходить к поцелуям. Мы можем не торопиться, если я так хочу. Может, он был слишком напорист, пытаясь меня поцеловать?

– Почему ты надо мной посмеялась? – спрашивает он. Упрекает меня, что я повела себя как динамщица. – Это все, что ли, было не всерьез? – бросает он.

Я не нахожу ответа и вдруг начинаю смеяться. Не знаю, откуда взялся этот смех. Такой злобный. Во рту у меня два часа дня, а в смехе – полночь.

– Я не хочу встречаться с тобой, ты мне не нравишься, имею право!

Октав упирается, мол, все радары были включены, я же сама хотела, разве нет? Я ведь положила руку ему на бедро, чего я ожидала? Тогда я хватаю его за ворот и предлагаю прямо сейчас пойти со мной в туалет. Он моргает, пока я повторяю:

– Этого ты хочешь? В сортире перепихнуться?

– Да пошла ты, – говорит он и уходит, оставляя меня одну, и мне это не нравится. Он сам подошел ко мне, сам захотел поговорить, а теперь сваливает? Я догоняю его:

– Что, испугался? У тебя еще ни разу не было, да, маленький мальчик? Испугался меня, да?

Меня снова одолевает смех. Я покатываюсь со смеху, это вообще я? Мне не хочется слишком уж кричать во дворе, но так и подмывает проорать ему, что он – просто пятнадцатилетний сопляк, который ничего не знает о жизни. Он все дальше, бежит со всех ног, будто раскаленные слова жалят его в зад, но я не допущу, чтобы в ответ на мое предложение он только развернулся и пожал плечами, и я бегу и встаю перед ним, глядя ему прямо в глаза, но он отодвигает меня с дороги, и тогда я падаю – нарочно. Он меня не толкал, но я падаю, и тут подбегает Эмили.

– Эй, вы двое! Вы что, совсем? У вас крыша поехала?

– Разберись со своей подругой, – отвечает Октав и идет дальше. Глаза у него грустные и злые.

– Он просто маменькин сынок, – говорю я Эмили, которая смотрит на меня почти так же зло, как и он.