В связке

Я поднимаюсь, хватаю Октава за рюкзак и сильно тяну, и когда он оборачивается, вижу, что глаза у него покраснели. От злости или от обиды – не знаю, но меня это бесит, и я говорю, что он жалкий, и плюю ему под ноги. И ухожу. В классе я сажусь одна. Я знаю, что Эмили будет меня избегать. Она все видела и теперь тоже будет винить меня, как и все остальные. История, география, математика. Я молчу, делаю вид, что слушаю. Даже конспектирую. На автомате. 14:15 здесь. 14:15 везде. Меня накрывают слова Монджо, и мне хочется делать как он говорит, чтобы больше не быть собой. «Вставай, Анна, повернись, раздвинь».

После уроков я избегаю Эмили и спешу на улицу. Мама ждет меня, как и договаривались. Лучше всего сказать ей: «Мы с Монджо однажды поженимся». Или даже: «Мы с Монджо однажды поженились».

11

Сардиния. Монджо скоро уедет, и мы с ним играем вдвоем на пляже рано утром. Он подбирает водоросль, скручивает ее в красивое колечко и надевает мне на безымянный палец. Потом я уеду на каникулы к моей подруге Жанне. Я особо об этом не думаю, но вчера за столом сказала, мол, скорей бы с ней увидеться, скорей бы поставить наш спектакль, потому что в этом году мы договорились устроить концерт для ее родителей и брата. Потом, когда мама и Элен валялись в шезлонгах, Монджо спросил, неужели мне так не терпится расстаться с ним на много-много дней. Я ответила:

– Нет, не в этом дело, просто Жанна моя лучшая подруга, и нам всегда так классно на каникулах в Ла-Февриер.

– Давай проведем наше последнее утро вдвоем, – прошептал мне на ухо Монджо, когда пришел меня будить.

Я предложила посмотреть на мамином диване кино, но он отказался.

– Пойдем лазать по скалам, моя скалолазка, – сказал он.

Мы взяли ореховую скорлупку и поплыли в грот, как и каждое утро вот уже девять дней.

Он говорит, что я его прекрасная русалочка. Видит, что я немного ерзаю, и спрашивает:

– Еще больно?

Только что, когда мы были в гроте, он массировал мне поверх трусиков, чтобы боль прошла. Он берет с меня обещание посылать ему открытки. Мы решили, что в девять часов восемнадцать минут, каждое утро и каждый вечер, будем закрывать глаза и думать друг о друге. Я вспоминаю, который час будет на папином будильнике. Монджо терпеть не может, когда я думаю о папе, этом негодяе, который нас с мамой бросил. Но Монджо-то здесь. Он объясняет, что водоросль, которую он повязал мне на палец, станет однажды золотым колечком, но пока я слишком мала, и мы не можем пожениться. Так что надо хранить наш драгоценный секрет. Мы возвращаемся. Элен уже поставила чемоданы у машины. Они с Монджо уезжают, и мы с мамой машем им вслед.

Без Монджо мне становится легко, я даже говорю маме, что наконец-то стало спокойно, и обещаю себе никогда больше с ним не видеться, но вечером, в 9:18, крепко зажмуриваюсь и спрашиваю маму, можно ли ему позвонить. Она отвечает, что лучше оставить его в покое, ведь он ехал весь день и сейчас, наверно, спокойно ужинает с Элен, но я настаиваю, и она дает мне телефон. Попадаю на автоответчик: «Монджо, я звоню, потому что сейчас девять восемнадцать, и я думаю о тебе, спокойной ночи». Отключаюсь, понимая, что, если он не ответит, значит, он закрыл глаза, сосредоточился на девяти восемнадцати, весь в мыслях обо мне, и не слышит звонка телефона.

Наши с мамой каникулы продолжаются. Время от времени звонит папа, и, когда Монджо рядом нет, я вольна говорить с ним, как мне хочется. Папа сказал, что приедет в августе и повезет меня куда-нибудь на неделю. Мама молчит, когда я спрашиваю ее, правда ли это. Когда под конец каникул папа действительно приезжает, меня уже нет.