В свободном падении

Я вошел в свой кабинет и скинул куртку, шарф, перчатки, сумки – все, что тяготило меня – на пол и рухнул на стул. Тело, как деревянное; суставы щелкают и скрипят, как ржавые качели; ноги и руки отваливались, как растянутая резина; в виске пульсировала боль. Но за всем этим была другая усталость – не физическая, не моральная и даже не душевная; усталость, которой еще нет названия. К счастью, был административный день, и детей не было. В школе царили ощутимые мир и тишина. Я решил не ходить на тимбилдинговые собрания и провести день здесь, у себя в кабинете, который был не то тюрьмой, не то убежищем – сам не знаю.

Прости, что вчера так вышло. Я знаю, что этот разговор был для тебя важен. Ты сегодня в школе? Х. – Я ответил на имейл Сандры. Она точно была в школе. Нет, я не видел ее, просто если бы ее не было, меня бы спрашивали про нее.

Большую часть дня я сидел и смотрел в дальнюю стену кабинета, наблюдая за ходом времени, которое застыло. Минуты шли, но ничего не менялось. Я распечатал то, что написал, сложил в конверт и сунул в карман. Я прошел по школьным коридорам, с другим ощущением в этот раз – амбивалентности, осцилляции между двумя состояниями разума, между двумя мирами.

Я постучал в дверь миссис Сандермейер и вошел. Она состроила серьезное лицо, будто позировала для портрета. Не успел я заговорить, как она уже настроилась слушать.

– Если у вас найдется минутка, я просто хотел сообщить, что…

– Конечно, слушаю, – сказала она.

– Не знаю, как это сказать, но… я хочу уйти. Уволиться из школы. – Я достал конверт из кармана и положил на стол. – Я не справляюсь. Каждый день здесь все хуже и хуже. Как будто я дышу смогом. Темным, серым смогом. Он невидим, но всегда здесь. Я ощущаю его кожей, в легких. Кашляю и задыхаюсь. Он не рассеивается. Смог есть всегда, иногда гуще, иногда легче, но он всегда есть. В последнее время его все больше: когда просыпаюсь, когда иду спать, посреди урока, всегда. Порой я просто смотрю в никуда и внутри такая пустота, и я не знаю, сколько времени так сижу – иногда минуту, иногда час. Я могу целыми днями просто смотреть в никуда.

Представьте, что в вас заперт… когтистый зверь, и у него кончается воздух, и он скребется, чтобы вырваться наружу. И чем меньше у него воздуха, тем сильнее он скребется, стремится вырваться и тем больше вас ранит. И все, что вы можете сделать, – это сохранять внешнее спокойствие, потому что никто не знает об этом звере. Никто не знает, иногда даже вы сами.

Я сам был в шоке, что высказал ей все это. И тут же пожалел. Я пытался сдержаться, но не смог – каждое воспоминание, каждый укол боли, каждая сердечная судорога, каждая душевная рана, каждая слеза накатили на меня. Хотелось рыдать даже от счастливых мгновений, радости, смеха, улыбок, потому что я знал, что больше не познаю их: корабль уплыл, а я остался один на острове. Миссис Сандермейер так и сидела в своей портретной позе, как будто ей было все равно, до лампочки, или она просто не осознала сказанное мной. Да ей плевать.

– Так что я должен уйти. Вот заявление. Но никто не должен знать – ни студенты, ни учителя. Никто. Не хочу никаких прощальных открыток, тортика, проводов и так далее. Просто хочу исчезнуть и жить дальше, занимаясь тем, чем хочу.

Глава 26 Бруклин, Нью-Йорк; 8.08

Майкл открывает глаза в тишине. Он лежит на одноместной кровати, окруженной голыми стенами, в бруклинской квартире без окон. Рядом с кроватью двухместный диван, с другой стороны стоит письменный стол с каким-то декором, благодаря которому жилище выглядит не таким временным.

Он садится на кровати и вытягивает ноги вдоль пола из красного ламината. Из-за двери не доносится никаких звуков, значит, те, с кем он делит квартиру, уже на работе. Он познакомился с ними вчера, с мужчиной и женщиной, чьи имена даже не попытался запомнить. Мужчина был невысокий и старался восполнить нехватку роста дурацкими шутками, на которые Майкл лишь неловко посмеивался, а женщина то и дело болтала про своего бывшего, с которым все еще спала; все эти разговоры заставляли его отключаться и уплывать в мечты, в основном о Белль. Теперь он может сказать его: Белль. Он знает ее имя, и от этого в сердце что-то трепещет, как птица.

Гостиная настолько большая, что в ней можно устраивать пробежки. Майкл подходит к окну посмотреть на вид, но он загорожен соседним зданием с граффити на стене и лежащим на тротуаре снегом – чистым, мягким и белым. Майкл садится на диван с чашкой чая, смотрит на гитару в углу комнаты и жалеет, что бросил музыку. Здесь ему спокойно, как уже давно не бывало. Может, дело в месте или в ней.