В свободном падении

Потом снова была улица и другой бар. Между этим — путаный, привычный разговор — женщины и рок-н-ролл, вот и весь круг тем, других не бывает. Мы вспомнили несколько забавных историй, произошедших с группой на заре существования. Наперебой пересказывали их другу, перевирая факты, делали вид, будто не помним почти ничего. Я вспомнил одно из первых появлений в подвале у Горбачёва. Мы вышли на сцену во фраках с гвоздиками в петлицах, а злые быдло-панки, не понявшие ничего, прогнали нас прочь.

Филипп громко хохотал, разевая рот. Прохожие оглядывались на нас, ускоряя шаг. Я прислушивался к себе и не ощущал ничего. Тело будто было не моим, я прикасался к лицу и не чувствовал лица, тёр рука об руку, но они будто затекли и тоже были бесчувственны. Только если ущипнуть их, одной рукой другую, отдавались туповатой болью.

А потом была чебуречная. Филипп беседовал со старомодной продавщицей в чепчике, как со старой знакомой, рассказывал ей что-то, при этом тыкая пальцем в мою сторону. Та хихикала, слабо краснея. Я не обращал внимания, только гонял зубочистку между зубов и одновременно курил, ленясь стряхивать пепел.

Я смотрел в окно, но не видел ничего, хотя окно было большим и чистым. Видимо, тот воздушный пузырь в голове окончательно выдавил остатки мозгов, потому как я находился теперь в глубоком отупении. И блаженное это отупение удивляло меня и безумно радовало.

Филипп присоединился ко мне с пластиковым подносом, на котором дымились жирные чебуреки и графинчик с хреновухой запотевал. Фил налил мне хреновухи, и я выпил хреновухи. И подумал, что если бы он налил мне стеклоочиститель или, скажем, морковный сок, то я выпил бы и стеклоочиститель, и морковный сок. Мне было всё равно. Я ел чебурек. Чебурек казался невкусным и я испытывал отвращение к нему, но ел. И думал, что, наверное, теперь могу совсем прожить без еды, а значит, теоретически могу и не работать. От хреновухи стало жарко и волнительно. Захотелось петь русские песни, но я не знал ни одной.

— Ах, какой замечательный чебурек, ах, как же я проголодался, — причитал пышущий здоровьем Фил, хлюпая масляными губами. Я попытался сходить в туалет, но туалет был заперт, и заперт наглухо, как будто и не был открыт никогда.

Из чебуречной мы вышли уже в иссиня-чёрную ночь, слегка рассеиваемую скупыми на свет фонарями. Мы двинулись наугад и забрели в следующий бар. Место казалось знакомым. Я напряг память и вспомнил, что это был тот самый бар, куда я, пьяный и романтически настроенный, зазвал Нину.

Народу было ещё больше, чем в предыдущий раз: многоногая масса тяжело и неторопливо двигалась. Став частью этой массы, я просто расслабился, позволив толпе увлечь себя по своему разумению. Хорошо, что теперь я стал теперь не только безмозгл, но и бездвижен. Хорошо, что не нужно решать совсем-совсем ничего.

Народной волной нас в итоге добросило и до барной стойки. «Давай сюда самой дешёвой водки!» — кричал Фил бармену через несколько голов, потрясая купюрами.

Среди толщи извивающихся тел внезапно выглянул свободный табурет. Я протиснулся сквозь тела и сел. Подле меня сразу же оказался фужер водки с лимоном на боку и Фил, жарко дышащий в ухо. Он был совершенно пьян, мой друг Фил, но выглядел трезвым, и трезвым своим, рассудительным голосом нёс чушь, невероятную и дикую. Я медленно растворялся в его болтовне, в многочисленных шумах, звонах, в выпускаемых мной самим непрозрачных кольцах дыма.

Гоняя трубочкой льдинки в фужере, внезапно я понял: жизнь не удалась. Столько времени я счастливо провёл без каких-либо мыслей, и вот первая, и какая. Сколько жизнь давала шансов, сколько возможностей, но всё было просрано, втоптано в грязь, растрачено бездарно.

Когда мне было шесть лет, я молил мироздание об автомате, стреляющем пластиковыми шариками. Я сидел на коленках и обращал молитву к небу: я говорил, пожалуйста, высшие силы, даруйте мне автомат, стреляющий пластмассовыми шариками, это всё, что мне когда-либо было нужно, и нужно будет. Больше я ни о чём не прошу и не попрошу никогда, обещаю! Пожалуйста, только, всего-навсего, один жалкий автоматик… Ну, чего тебе стоит мироздание, а?

Через несколько дней мама принесла домой именно такой автомат, причём без какого-либо праздничного на то повода. Она просто достала автомат из бумажного пакета и отдала его мне. И ещё — несколько пакетиков с разноцветными весёлыми пульками. В тот же вечер я пошёл на улицу с ним, выстрелил незнакомому дяде в лоб, дядя разозлился и, разломив автомат об колено, отшвырнул его на землю. Нерастраченные пульки лежат в моей комнате до сих пор…

Кто-то невнятно окликнул меня и вдобавок ещё и дотронулся рукой. Я терпеть не мог чьих бы то ни было прикосновений, в особенности прикосновений людей незнакомых и непривлекательных, но тогда я не почувствовал ни гнева, ни даже раздражения, я не почувствовал вообще ничего, просто поднял глаза, чтобы увидеть обладателя бесцеремонной руки. Я сразу узнал Валеру, сноба-бородача, благо сидел он в той же позе, и на том же месте. И борода у него была точно такая же, ни короче, и ни длиннее.