В свободном падении

Никогда не болевший до этого, никогда не бегавший по врачам (только гомеопат лечил меня от неврозов своими круглыми шариками, которыми он лечит и депрессию, и хламидиоз, и запор), я сидел, распластавшись, перед врачебной дверью, за которой, возможно, меня ждала новая и очень короткая жизнь. Закат моей жизни, как и её расцвет, который пройдёт в ароматах больничных уток, старости и бинтов, а местом действия станут лабиринты больничных коридоров, кабинеты, минималистичные жёсткие койки и в белых масках врачи. Бледный и лысый, я буду глотать безвкусные лекарства и похожую на лекарство еду. Страдания, ужас и немощь, вот что ожидает меня за этой дверью. Скучный и бесконечный кошмар.

В этот момент круглая лампочка над дверью слабо вспыхнула красным. На некоторое время потухнув, она загорелась опять. «Следующий», — возвестил из глубин кабинета женский голос, показавшийся мне ужасно неприятным. Нет ничего хуже, чем слышать плохие известия, сказанные вот таким вот омерзительно звонким голосом. Даже хорошие новости, произнесённые им, покажутся вам невыносимыми.

Я резко встал и, набирая скорость, зашагал в сторону лестницы. Спускаясь по ней, я ощутил необычайную лёгкость, как будто огромные крылья вылупились из спины. Они несли меня прочь, вперёд, навстречу моей беспутной, прекрасной жизни. Я достал из кармана брюк телефон и набрал номер Фила.

— Филипп, — очень серьёзно произнёс я. — Прямо сейчас мне необходимо нажраться так, чтобы потом уснуть без памяти, обоссаным, в грязи. Это вопрос жизни и смерти.

— Кто это? Владислав Павлович? — трудно ворочая языком, вопросил похмельный Фил.

Возле остановки я прыгнул в маршрутку и отсыпал последние мелкие деньги в шофёрские лапы. Слабо качнувшись, маршрутка рванула сквозь раскалённый и неподвижный, летний уже по духу день.

Было несколько свободных мест в конце салона, но я сел у открытого окна, чтобы несвежие мои волосы трепал керосиновый ветер. Ветер был порывистый, забивался в нос и глаза, но я не отворачивался, улыбался ему, хлещущему по лицу нещадно. Шофёр торопился, ехал быстро, резко и неохотно тормозил, пуская и выпуская пассажиров. Пассажиры все попались безграмотные, просили шофёра притормозить следующим образом: «на остановке, будьте добры» и, второй вариант, «остановите на остановке». А что будьте добры на остановке, ну что? — отчего-то меня вдруг развеселила это косноязычная бессмыслица, которую слышал я уже тысячу раз.

— Притормозите у белой берёзы, маэстро! — воскликнул я на весь салон. Водитель ударил по тормозам, как будто кто-то выскочил на дорогу. Пассажиры дружно уткнулись головами в мягкие спинки сидений. Две школьницы на задних сиденьях прыснули.

— У этой? — спросил водитель.

— Да, — подтвердил я, выпрыгивая из салона. Белая берёза была здесь всего одна. Я подошёл к урне и выбросил в неё смятый талончик. Талончик в урну не захотел, сделал пируэт и опустился мне на пыльный носок кеда. Он был сиротливого серого цвета, с чернильной загогулиной, поставленной от руки. Я брезгливо смахнул талончик с ноги, как плевок, и бодро зашагал в сторону метро. До него было ещё три остановки.

Филипп выглядел слишком пристойно. Я даже не сразу узнал его, в голубой рубашке и сером, с налокотниками, пиджаке. Филипп успел отпустить безусую и густую мормонскую бороду, остриг волосы, причесался. Распространяя пивные и парфюмерные запахи, он загадочно улыбался. Я обнял его, прижавшись к его животу, грубому, как мешок картошки.

— Насчёт денег не переживай, у меня есть, — сразу сообщил Филипп, вывернув передо мной карманы, полные тысячных и пятисотенных купюр, салфеток, проездных карточек, прочих разнообразных бумажек. Денежные бумажки заметно превосходили числом любые другие.

Мы свернули с Чистопрудного бульвара в Архангельский переулок и зашагали между низких старинных особняков. Улица розовела. Неторопливо кончался день.

— Откуда у тебя деньги, Филипп? — спросил я, видя, что мой спутник не собирается прерывать сразу наступившего между нами молчания.

— А… — Фил, поднял голову, задумавшись, словно ответ на вопрос требовал сложных математических вычислений. — Деньги — от отца. Дал на распечатку автореферата и на фуршет.

— Думаешь, останется?

Мы завернули в неприметную арку. Фил беззлобно замахнулся на замешкавшегося перед нами голубя. Голубь неохотно отпрыгнул, недовольный.

— Нет, конечно, — вздохнул Фил. — Я уже вчера половину пропил. А смысл? Автореферат мне и так распечатают, у нас в типографии по соседству отличные мужики. — Фил даже поднял большой палец, демонстрируя, насколько они отличные. — А чего им, этим старпёрам фуршет? Уже отбухали своё, пусть теперь лечатся, берегут здоровье. И бабы там вон какие жирные, сладкого им всё равно нельзя, — насколько жирны были эти бабы, Фил показывать не стал. На себе не показывают, наверное.