В свободном падении

Прежде всего в Вадике меня восхищала его способность притягивать женщин. С этим необъяснимым свойством некрасивых тщедушных евреев я уже успел столкнуться ранее, посмотрев в выпускном классе фильм Вуди Аллена «Манхэттен». Та лёгкость, с которой лирический герой фильма совращал юных длинноногих прелестниц, казалась мне вопиющим издевательством над природой и здравым смыслом. Я думал, что престарелый комик изживает в себе некие комплексы, а в реальной жизни ему, даже с учётом богатства и мировой известности, никогда не светила женщина и в половину такая же шикарная, как героиня Мэриэль Хэмингуэй (Вуди бросает её в финале). Однако нечто подобное происходило и на моих глазах. Умные гуманитарные девочки в очках ходили за надменным Вадимом стайками, в то время как мне доставались лишь крохи с Вадимова стола. Казалось, в нём не было ничего привлекательного: родители Вадика не были богачами — обычная учительско-профессорская разночинная семья. Перспектива выйти замуж за «профессорского сынка» уже лет тридцать как не казалась молодым барышням желанной. Вадик сочинял стихи, но все поэты, которых я встречал, были либо одиноки, либо окружены такими же, как они, грустными и безликими поэтессами, вечно, и зимой и летом, укутанными в безразмерные бабушкины шали. Вадим даже не был настырен и говорлив, что иногда позволяет мужчине заполучить женщину классом выше — если Вадим говорил, то говорил невнятно и мало. Он не был особенно умён, его способности оценивались преподавателями как весьма средние. Он даже никогда не шутил и не смеялся над чужими шутками.

В Вадике было какое-то скрытое, неподвластное меркантильному взору очарование. В нём был шарм, или класс, или магнетизм, что-то необъяснимое, но за тем, что он делал: надевал пальто, писал конспект, стоял в очереди — хотелось наблюдать. Он смотрел, курил, одевался — талантливо. Если он пил водку, то пил её роскошно, как гусар: наливал в кружку и хлебал, как воду, не морщась. Он держал сигарету, как бог, как бог затягивался и выпускал дым: невидимой тонкой струёй, которая обволакивала его с головы до ног, будто ограждая от всех смертоносным смогом. Казалось, к нему не пристаёт грязь, он не посещает туалет и не ковыряет в носу. Когда он злился, то говорил не «блядь», а «merde» (позднее мы все переняли у него эту волшебную привычку). Девушки благоволили Вадиму, давали списывать домашние задания, стряхивали пух, остававшийся на его растянутых свитерах от зимней куртки, делились тонкими и приторно сладенькими сигаретками. Проблема состояла в том, что Вадим хотя и притягивал всех девиц, но совершенно не понимал, как этим ворохом баб распорядиться. Он ждал, видимо, когда кто-то из этого вороха поймёт это за него. Along came Аня…

Но мы отвлеклись. Ко всем прочим своим достоинствам, Вадим ещё и играл на гитаре, и делал это, между прочим, весьма виртуозно. Я этого ещё не знал, и просто вместе со всеми бессознательно тянулся к нему.

Всё решил один из последних декабрьских дней, случившийся в разгар первой, остросюжетной для меня сессии. Я был бодр и радостен в тот день, потому как ещё не знал, что за этим безмятежным днём совсем уже скоро, за следующим поворотом, меня ожидает бесконечная вереница дней мучительных и страшных, состоящих из пересдач, унизительных сидений перед деканатом, бессонных ночей и неврозов.

Мы встретились с Вадиком ясным морозным утром, возле станции метро «Университет». Со всех сторон задувал колкий ветер, вцепляясь в лицо, занося в уши, рот и дыры на продрогших коленях сухой снег. Мы пересекли чистый дворик и зашли в подъезд стоящего слегка на отшибе мощного сталинского дома. На улице было холодно, но свежо, в подъезде же было тепло, но гнило: пахло свалявшейся шерстью и бомжом. На скрипучем лифте мы поднялись на последний этаж. Лифт ехал нехотя, очень долго. Пока мы поднимались, я пытался расспросить Вадима о том, куда и с какой целью мы движемся, но Вадим избегал лишних подробностей. Всё, что выяснил я — мы направлялись к девушке по имени Ариэль, которую отрекомендовал Вадиму некто Фил.

Звонка рядом с дверью не было, и Вадим постучал ключом по металлической панели у двери. Получилось противно и громко. В глубине квартиры послышалось натужное шевеление. Мы прислушались к шагам: шарканье, тяжёлая поступь. Ариэль?.. Злобно хрустнул дверной замок: перед нами стоял крепкий парень в белой, заляпанной жиром, майке и спортивных штанах с надписью «Portugal».

— Чё? — спросил он, почесав в промежности.

— Мы пришли к Ариэль, — сказал я уверенно и на всякий случай зажмурил глаза.

— А, — понимающе кивнул он. — Тогда проходите.

Мы зашли в просторный коридор, освещённый единственной лампочкой. Лампочка болталась на коротком проводе, доверху набитая испепелёнными трупами мотыльков. Вешалкой служили вкрученные в стену болты. Мы прошли на кухню, сели за стол. Хозяин молча разлил из бутылки коньяк в три хрустальные рюмки.

— Так где же Ариэль? — прошептал Вадик, давясь и краснея от низкопробного спирта.