В свободном падении

Чувствуя дурноту и слабость в ногах, я осел на пол. Меня трясло. Открыв холодильник, я достал бутылку водки и сделал несколько обжигающих глотков. Левую сторону тела из открытой дверцы обдавало холодом. Я заглянул в холодильные внутренности и заметил скопления грязного льда, забившие морозилку. Как будто только сейчас я заметил пятна и сор, покрывавшие липкий линолеум. Из переполненной раковины воняло, в стёклах шкафчиков мутнели хаотичные отпечатки пальцев, а плита выставляла напоказ жирные закопчённые бока. Уберусь, обязательно уберусь, шептал я стыдившим меня кухонным принадлежностям. Вот только уйдут эти твари, обязательно вычищу вас до блеска…

Последовал долгий, пронзительный звонок, отозвавшийся в стёклах шкафчиков, стёклах стаканов и стекле прижимаемой к сердцу бутылки. Дурнота, сначала растёкшаяся по всему телу, локализовалась в желудке, отозвавшемся недовольно. В дверь позвонили ещё и ещё раз. Обнимая бутыль, я вернулся в комнату босиком и снова лёг на диван. Тот предательски скрипнул. Звонки, между тем, стихли, но я ещё какое-то время слышал топтание и вялые голоса за дверью. Потом стихли и они. И тут зазвонил будильник, предупреждая о том, что нужно вставать и идти на работу. Я накрыл его в ту же секунду, нервной, неаккуратной рукой, отчего он покачнулся и рухнул на пол.

Я снова встал и прошёлся по комнате, размышляя. Было ясно, что если я появлюсь на работе, то со слишком большим опозданием. Легче всего было позвонить и, сказавшись больным, забаррикадировать дверь покрепче и продолжить сон. Я взял домашний телефон и стал набирать номер: едва я успел набрать первые цифры, в трубке послышался наглый женский голос, заявивший, что мой номер заблокирован за неуплату. Я добрался до мобильного телефона, но там меня ожидала очередная стерва, не без удовольствия сообщившая мне о моей финансовой несостоятельности.

Я снова подошёл к окну и приоткрыл штору. «Уазик» стоял на месте с выключенным двигателем. Судя по ощущениям, вся группа, приехавшая за мной, поместилась внутри. Я вытащил из холодильника лёд и клюквенный сок, сделал себе коктейль, добавив водки, один к трём. Пидоры, подумал я, пидоры и гондоны.

«Что привязались вы ко мне, безмозглые вояки? — обратился я к ним несколько патетично, стоя у окна с занавешенной шторой. — Зачем пристали к трусливому, болезненному неврастенику? Я ненавижу вас, вашу форму и ваши мысли. У меня чувствительная кожа, не созданная для грубых и безвкусных одежд, в особенности для фуражек, под которыми, как я уже говорил, так нелепо смотрится моя обритая большеухая голова. Нет, ребята, мне никак нельзя в армию. У меня бывает понос. Я страдаю поносом и географическим кретинизмом. Однажды я, обосравшись, не сумел найти дорогу к дому».

Это произошло в детском лагере. Дегенераты-вожатые накормили меня испорченной вишней и отправили гулять на пляж. Одиноко бредя по песчаной косе, я почувствовал вдруг надвигающееся извержение. Я отчаянно рванулся было от людей в кусты, но поздно: по ногам уже струился, остывая, горячий кал.

Я продрался через колючие заросли и обнаружил вокруг себя пустыню, без единого листика, только сухие насмешливые палки, считающие себя деревцами. Помню детали того позорного вечера до сих пор: плескалась река, воняя тиной, люди валялись вдоль берега, грея свои облезлые тела, а я смотрел на них из кустов, как зверь, не смея предстать перед людьми в столь невыигрышном свете. Я бродил по пустыне долго, почти как Моисей, не находя способа ни привести себя в порядок, ни отыскать своё прибежище, родной лагерь. Я рыдал и стонал, как загнанный в угол дикий зверь, а потом просто улёгся на землю, отчаявшись. Вожатые нашли меня в тревожной ночи, под яркими звёздами, слишком голодного, грязного и измученного, чтобы испытывать стыд. А что бы я сделал, имея под рукой автомат?..

Я смешивал водку и сок и смотрел на свои руки. Вот открыл бы этими руками дверь, и везли бы меня сейчас по просёлочной дороге, уже обритого, хмурые, и такие же обритые дядьки, но обритые не насильно, а специально, потому что, вероятно, им так нравится. Везли бы на своём дребезжащем грузовике любимого цвета «милитари», в дебри, во льды, в объятия уныния, и тупости, и бесконечной маршировки.