В свободном падении

— Тогда я совсем ничего не понимаю… — начальник даже трагически развёл руки в стороны. — Ведь ты знаешь, я всегда поддерживал тебя, — начальник со значением поправил перед зеркалом галстук. — Я всегда был на твоей стороне, я делал всё, чтобы переломить негативное к тебе отношение… в высших инстанциях.

— А оно негативное, — уточнил он.

— Но почему? — удивился я. — Откуда? Я редко опаздываю, делаю свою работу в срок.

«Делаю работу в срок» — повторил я про себя с усмешкой.

— Понимаешь, люди, они как животные. Они чувствуют, когда их презирают, — начальник, на всякий случай, решил дистанцироваться не только от презираемого начальства, а заодно и вообще от людей.

— И тут, в столь неблагоприятной для тебя атмосфере, ты позволяешь себе некоторые вольности. Ты ведёшь себя неправильно и неумно. Ты нарушаешь трудовую дисциплину. Твои показатели в этом месяце заметно снизились…

«Что он несёт? — думал я, вне себя от злости. — Мало того, что этот сукин сын посмел перебить меня два раза подряд, так он смеет говорить какой-то эффективности. О трудовой дисциплине. Уйти раньше времени с пьянки — нарушение трудовой дисциплины? А в чём эффективность? В сидении на стуле и чтении журналов? В ксерокопировании каких-то бестолковых бумажек? К чему весь этот бред?»

— Ты пьян? — поинтересовался начальник. Оказалось, последнюю часть своего мысленного пассажа я произнёс вслух. Включая и «сукиного сына».

— От тебя пахнет алкоголем, Черкашин, — сказал начальник хрипло, стоя на ногах.

Я промолчал. Мы молчали вместе. А потом я сказал:

— Я бы, с вашего позволения, хотел получить расчёт.

Снова молчание. Мы стояли и смотрели друг на друга в осязаемой, пульсирующей тишине. Слышно было только, как скрипят подошвы начальничьих туфель. Или, быть может, это скрипели его зубы.

Быстро спустился по лестнице, слыша свои гулкие шаги. С очевидным изяществом, на глазах вахтёрши, я уложил свою белую рубашку в стоявшую поблизости урну. Сунул свой пропуск ей под удивлённый нос. Ну, вот и всё. Я вышел в лучистый апрельский день.

Взбегая по холодным ступеням, я подумал, что в моём ящике, должно быть, остались какие-то ценные вещи, к примеру, канцелярские принадлежности, ручки, груда ворованной бумаги для ксерокса. «Пусть сожгут это всё и развеют по Большому Каменному мосту», — определил я за своих уже бывших коллег дальнейшую судьбу своих скромных пожитков. Надо было оставить им, что ли, завещание.

Мной овладела лёгкость. Я ни о чём не жалел.

Я шёл, думая о том, как снова окунусь в романтическую карусель ежемесячной смены работ, — никакой рутины, никаких белых рубашек и кислого чая, никакой привязанности к глупому мелочному коллективу. Срал я на всех! Давайте чек, и я вас не знаю.

В том, что я очень быстро найду новую работу, сомнений не было. А даже если не смогу — так даже лучше. Минимальный комфорт и уверенность в завтрашнем дне, дарованные мне небольшой, но регулярной зарплатой, ослабили мою волю, сделали меня сытым и толстожопым буржуа, неспособным на настоящие движения души, а, следовательно, ослабили творческую потенцию. Да, именно работа мешала мне в моём творчестве. Мне необходим был страх и голод, только перед угрозой голодной смерти в мозге художника раскрываются скрытые, доселе неиспользованные силы. Жизнь приобретёт опасность и остроту, и только измождённость и нервное напряжение выведут моё творчество на новый уровень.

«Но не слишком ли много опасности сразу? — подумал я, вспомнив „милитари-уазик“, дежурящий под окном. — Нет, не слишком!» — восторженно откликнулся из глубины полубезумный разум.

Засасываемый толпой в узкое метрополитеновское горлышко, я вдруг на несколько секунд испытал восхитительное, всеобъемлющее, трагичное чувство, которое Высоцкий охарактеризовал бы как «гибельный восторг». «Чую с гибельным восторгом пропадаю… пропадаю!» — вспомнил я целиком ту строку и пропел несколько раз про себя, имитируя фирменный надрывный рык. В голове было гулко и ясно, как в коридорах бывшей уже работы.

Домой категорически не хотелось, и я решил заехать в музыкальный магазин.