В тени баньяна

– Справедливо? Почему он так сказал? Разве я был с ним несправедлив? Меня переполнял гнев. Мы повздорили. Сначала обзывали друг друга: «Лгун! – Обманщик! – Вор! – Бесстыжий пес, думаешь, ты лучше остальных, потому что принц!» Потом я нанес первый удар – завязалась драка. Мы колотили друг друга руками и ногами. – Папина рука сжалась в кулак при воспоминании о том первом ударе. – Мы никогда раньше не дрались всерьез. Зачем нужно было все портить? Напоминать мне, кто я? Какое имело значение, принц я или нет, если я был его другом? Неужели он не понимал? Я ударил его коленом в живот. Он ответил тем же, только с удвоенной силой.

Я живо вообразила драку. Мальчишки ведь могут пинать, лупить и толкать друг друга, даже когда просто играют.

– Нас увидел школьный охранник, возвращавшийся с обеда. Вместо того чтобы узнать, в чем дело, он принялся бить Самбата дубинкой. Я умолял охранника прекратить. Тот не слушал, продолжая осыпать Самбата ударами. «Будешь знать, где твое место, – рычал он на сжавшегося в комок мальчика. – Жалкое отребье! Ты что, не знаешь, с кем говоришь?» – Папин голос сделался таким грубым, что я на секунду поверила, будто передо мной разгневанный охранник. – «Это принц! Ты разговариваешь с принцем, грязный червь!» – повторял он снова и снова.

Опять раздался гром, но пока без молний. И все же мне хотелось уйти. Дождь мог начаться в любую секунду.

Папа будто не слышал грома. Он сглотнул, смочив пересохшее горло, и продолжил рассказ.

– Охранник все твердил мое имя и титул Самбату и другим детям, которые собрались вокруг нас. Никогда еще мне не было так стыдно за то, что я принц.

Что-то выпрыгнуло из воды прямо перед нами. Рыба с серебристым хвостом. Она блеснула в воздухе, точно нож, и исчезла в пруду. Папа смотрел на круги, всколыхнувшие водную гладь, и на мгновение мне показалось, что он готов броситься в пруд вслед за рыбой. У него часто был такой вид: словно он хотел уйти от реальности, сбежать в другой мир.

– Охранник не знал, что делает только хуже. Он думал, что выказывает мне уважение, избивая никчемного оборванца, посмевшего оскорблять меня, марать мое благородное имя.

Бабушка-королева сказала, что Аюраванн – это Айравата, переиначенное одним буддийским монахом. Он истолковал ее сон: папа умрет молодым, так как боги убивают людей, посмевших принять их обличье. Обратившись к священному буддийскому тексту, монах посоветовал назвать мальчика Аюраванном. Это имя защитит его и удержит в этом мире. Он проживет долгую и благополучную жизнь. С ним ничего не случится.

– Сисоват Аюраванн. Моя вина и мое искупление, Рами. Вплетенные в историю моего имени. В детстве я знал, что существуют разные миры, но думал, что дружба способна преодолеть границы между ними. А когда охранник избил моего друга, я понял, что есть границы, которые преодолеть невозможно. Мы не просто жили в разных мирах. Мой мир тщательно охранялся. – Папа повернулся ко мне. – Я чувствовал себя так, будто сам избил Самбата. Его лицо, Рами, окровавленное, обезображенное – я так и не смог его забыть. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами. Я виноват. Я допустил это, понимаешь.

Видя, как папа несправедлив к себе, я не могла больше сдерживаться.

– Но ведь ты ничего не сделал!

– Вот именно, не сделал, хотя мог. Мог позвать на помощь. Мог кинуться на охранника, ударить его, поцарапать. Мог заслонить собой друга. А я просто стоял. Пока Самбата били из-за моего имени. И рано или поздно мне придется ответить за эту несправедливость. Расплатиться за причиненное мною зло.

– В том, что случилось, не было твоей вины, – рассудила я. – Помнишь, ты поймал черепаху? Мы ведь могли сделать из нее суп. Но ты отпустил ее. Ты даже черепахе не смог сделать больно. Разве ты мог обидеть человека?

Папа не слышал меня, замкнувшись в своем отчаянии. Когда он наконец заговорил, это больше походило на разговор с самим собой.

– Да, я принц, пусть младший, но все же принц… Сисоват. Это не простое имя. Оно имеет значение для солдат Революции и камапхибалей. Оно всегда имело значение. Я должен был распорядиться им лучше.

Всего лишь имя, думала я, в нем не больше смысла, чем в нелепом названии, которое выдумали для себя камапхибали. Что мне до того, какое у папы имя или титул. Сисоват, Аюраванн, Принц-тигр, Его Высочество… Будь у него еще сотня имен, он все равно мой отец, и в целом свете нет никого добрее, чем он.

– Для меня ты бы остался прежним, – сказала я, гладя папу по волосам, – даже без имени. Даже если бы ты был никем.

Он прижал меня к себе и, положив подбородок мне на голову, прошептал:

– Однажды, в дороге уснув, я встретил дитя с моею душой…

– Однажды в дороге уснув, – отозвалась я по привычке: мы часто играли с папой, перебрасываясь строками из его стихотворений, пробуя их на слух, – я встретил свое отражение.

В воду прыгнула лягушка, и по пруду снова разбежались круги. Небо потемнело. Цвет отчаяния, подумала я. Папиной раненой совести.