В тени баньяна

Повозка подпрыгивала, то проваливаясь в рытвину, то наезжая на кочку. Я ждала продолжения истории, однако мы подъехали к каналу, через который был перекинут полузатопленный настил из пальмовых стволов. Наклоняясь то влево, то вправо, чтобы проверить, проходят ли колеса, солдат аккуратно провел повозку по шаткому мостику.

– Не стоит бояться грома и молнии, – сказал он, когда мы переправились. – Это просто дети забавляются с волшебством.

Мне вдруг захотелось удержать это мгновение, запереть его в хрустальном шаре своей памяти, чтобы потом вспоминать в минуты безнадежного одиночества.

– Я люблю волшебство, – отважилась произнести я. – А вы?

Он не ответил. Его голос растворился в тишине так же внезапно, как возник из нее.

Наконец мы подъехали к развилке. Солдат свернул направо. Дорога была совсем узкой, с обеих сторон к ней вплотную подходили оросительные каналы, а за ними начиналась бескрайняя зелень рисовых полей. Впереди виднелся пригорок, поросший фруктовыми деревьями, среди которых возвышались две сахарные пальмы. Их скрещенные стволы, изгибаясь, тянулись ввысь, как руки, сложенные в молитве. Чуть поодаль на сваях стояла маленькая тростниковая хижина. Две тени поднялись с порога. Мое сердце забилось сильнее. Вдруг один из них – папа? Я видела его во всем – в каждом силуэте, в каждом движении. Не оставляя надежды, я повсюду искала следы его присутствия в этом мире. Тени помахали нам: одна – осторожно, другая – изо всех сил.

– Идемте, – поторопила нас старуха, и я оторвала взгляд от фигуры в повозке.

Небо гремело и содрогалось, пока его таинственный посланник, словно мираж, исчезал вдали.

Старуха взяла маму под локоть и подвела их с Раданой к лестнице. Мы со стариком шли следом. Он нес наши узлы, а я волочила по земле бамбуковую ветку.

– Вы как раз вовремя, – пробормотал старик, глядя на тучи. Он все время упоминал небо, как будто оно служило ему главным ориентиром. – Нынче будет сильная гроза.

Он перевел взгляд на деревянный флюгер в форме петушка на крыше хижины. И хотя петушок был вырезан довольно грубо, он казался живым – вот-вот захлопает крыльями и закукарекает. Он вращался в разные стороны, а потом замер, глядя вслед тучам, словно завидуя их свободе.

– Знаю, ты заслуживаешь большего… – не отводя глаз от крыши, тихо сказал старик. – Наша тростниковая крыша не для тебя.

Я молчала.

У лестницы старуха, захлопав в ладоши, воскликнула звонким, как колокольчик, голосом:

– О, разве я могла подумать, что в мои годы боги пошлют мне детей!

– Мае… – начал старик.

– Знаю, знаю! Я не должна забываться, – снова закончила за него жена.

Старик кивнул – мол, именно это он и хотел сказать.

Присмотревшись к старикам, я поняла, что каждый из них – скорее дополнение другого, чем отдельный человек. Он чувствовал – она делала, он думал – она говорила. Две стороны одной сущности.

– Они не наши дети, – предостерег он жену. – Они принадлежат Организации.

Старуха махнула рукой, будто хотела ударить его по плечу.

– Эй! Хватит портить мне радость! – прикрикнула она и добавила, обращаясь к маме: – Пок не верит в чудеса.

Старик улыбнулся, однако не стал спорить. Поправляя наши узлы на плечах, он смотрел на маму и заметил, какой печалью подернулось ее лицо при виде их жилища. Маленькая тростниковая хижина с грубо сбитой лестницей, больше похожей на приставную. Настил под хижиной, вокруг которого, видимо, была сосредоточена их жизнь, – я вспомнила деревянную скамью во дворе нашего дома в Пномпене. Земляной пол, уставленный корзинами с покореженной посудой и инструментами.

– Не бог… не бог весть что, – сказал он виновато, как будто прочел ее мысли.

Мама покраснела.

– Нет, что вы, я не… – начала было оправдываться она, но потом сказала: – Здесь очень мило.

Правда.

Я внимательно смотрела на старика. Наша тростниковая крыша не для тебя. Эти слова предназначались вовсе не петушку.

Старуха не помнила себя от восторга.

– Так, может, не зря все молятся этому новому богу. Организация, Организация! Все вокруг кричат его имя. О, сколько я молила его! И вот он внял моим мольбам! О таких чудесных детях я и мечтать не могла!

Они ласково звали друг друга Пок и Мае – «Папа» и «Мама» – и в этих незатейливых прозвищах чувствовалась не только любовь, но и тоска по детям, которых у них не было.

– Теперь вы – наши дети. Наш дом – ваш дом, – все время повторяла Мае. Точно ласточка, которая вьет гнездо, она порхала по комнате, подбирая с пола тростинки и втыкая обратно в стены. – Не стесняйтесь, устраивайтесь поудобнее, если что-то понадобится, что угодно, – только скажите или берите сами, хорошо?