В тени баньяна

Маме стало стыдно, что она забыла про мой день рождения, а меня это ничуть не расстроило. Так даже лучше, думала я. Мы все равно не смогли бы отметить его как раньше: с семьей, друзьями и роскошным столом. А еще мне казалось, что число восемь не отражает моего настоящего возраста. По моим ощущениям, я была намного старше, и в последние месяцы, глядясь в воду, будто видела дух, призрак моей детской наивности. Он мелькал в отражении и растворялся в водной ряби. И когда Мае в полночь тайком приготовила подношение для духов умерших, я прочла молитву своему духу.

Я могла вообразить собственную смерть, но не могла – не хотела – думать о папиной. Когда мама, молясь вместе с Мае, прошептала папино имя и пригласила его дух отведать наше скромное угощение, я рассердилась на нее. Зачем она выманивает папу оттуда, где я надежно спрятала его? Он на небе, на луне, в тайном укрытии, вход в которое охраняют надежда и мечта. Зачем она возвращает его в ужасную пустоту, зияющую в моем сердце? Я хотела сказать маме, что мне не нужна отдельная ночь, чтобы вспомнить о папе и призвать его дух на землю, – он и так всегда со мной. Наутро Птюм Бэн закончился и, к моей радости, наступил самый обычный день.

Не считая той ночи, напомнившей о папе и разбередившей наше горе, мы довольно быстро освоились в Стынгкхае, привыкли к крестьянской жизни, к нашим «родителям» Поку и Мае, к вечно менявшимся правилам камапхибалей, к непостоянству Организации и его любви к хаосу, как будто в покое он видел врага, с которым непременно нужно бороться.

Скоро я знала не только местность, но и населявших ее людей. Они все оказались связаны между собой, как рисовые поля, и зачастую эти связи были такими дальними и запутанными, что я не сразу понимала, кто чей родственник и какова природа родства: кровные узы, брак, тхор или всё вместе. Еще я выяснила, что крестьян теперь следует называть не неак срае, а неак мулатхан – «основные люди» – или неак тях – «старые люди», – потому что они – старая основа для новой жизни. В противоположность им городских людей, вроде нас с мамой, называют неак тхмэй – «новые люди», – потому что они никогда не жили в деревне, а может, потому, что они, как необъезженные лошади, еще не показали себя в деле. «Новые» или «старые» – человеческой сущности эти названия не меняют, говорили Пок и Мае, и я сама должна решать, кому можно доверять, а кому нет. Я узнавала людей, училась жить среди них и постепенно начала понимать, что имел в виду Пок, когда в первое утро отвел меня на рисовое поле и показал обитающих под водой существ: деревенская жизнь только на первый взгляд кажется спокойной и однообразной, однако и в ней есть те, кто, подобно игольчатым пиявкам, жаждут крови и страданий других. И если я хочу выжить, после того как меня вырвали из привычной почвы и пересадили в новую, то должна расти, как растут молодые побеги риса, должна подняться над грязью и жестокостью, должна во что бы то ни стало стремиться к свету.

Мама старалась как можно лучше играть новую роль. Тщательно скрывала все, что могло вызвать недовольство окружающих. Подстроившись под деревенский ритм жизни, вставала до рассвета, чтобы помочь Мае и Поку по дому, и к восходу солнца уже успевала постирать и развесить одежду, приготовить обед и собраться на поле – сажать рис. Работала мама с неожиданной для «нового человека» сноровкой. Конечно, она ведь росла в деревне. О том, что она дочь богатого провинциального землевладельца и на самом деле никогда не притрагивалась к земле, а только наблюдала за многочисленными слугами, мама молчала. Она носила одежду, выкрашенную в темный цвет, покрывала волосы кромой и разговаривала на местном наречии – иногда ее голос даже становился гнусавым и певучим, как у Мае. Как будто бабочка превратилась обратно в гусеницу. Настоящая мама затаилась, как куколка внутри кокона, и только когда мы были одни, вдали от всевидящего взора Организации, снова становилась собой: обнимала и целовала нас с сестрой, украшала одежду благоухающим жасмином, неспешно, с удовольствием расчесывала длинные волосы. Однажды, пытаясь вместо отломанной ручки приладить к зубной щетке бамбуковую палочку, она оговорилась:

– Бабушка-королева… то есть бабушка… Ваша бабушка рассказывала, что в давние времена черные зубы считались красивыми. Теперь я знаю почему. Черная краска защищает их, не дает сгнить, когда нет зубной пасты и щетки.

И, стараясь не смотреть на меня, добавила:

– Ты не должна думать, что теперь это – наша жизнь, Рами. Мы не опустимся до такого. Мы достойны лучшего.