В тени баньяна

Мы уже долго работали и должны были сделать перерыв, однако колокол всё не звонил. Я собрала несколько снопов, дала один Радане и, взяв ее за руку, повела по тропе, вдоль которой в глубоких ямах – чтобы случайная искра не уничтожила весь урожай – горел огонь. Хотя дети тоже работали, никто не следил, чем мы заняты и сколько успеваем сделать. Мы по мере своих возможностей помогали взрослым, а в перерывах могли бегать вокруг и играть, не забывая, однако, что, как только нас позовут, мы должны немедленно отложить все игры и заняться делом. «Как хорошие солдаты, когда слышат приказ: «К оружию!» – говорили камапхибали. В наши обязанности входило подносить взрослым снопы срезанных колосьев для молотьбы, а оставшиеся стебли – они шли на солому или корм скоту – складывать в стога. Молотить рис и перемалывать его в муку – занятия, требующие выносливости, – обычно поручали «новым людям», так как камапхибали считали, что их нужно закалять тяжелым трудом. Чистить шелуху и веять доверяли «старым людям», обладавшим необходимыми навыками: они ловко управлялись с корзинами-веялками и умели аккуратно, не повреждая зерна, пользоваться механической веялкой. Мама молотила колосья. Она вставала у деревянной доски с подпоркой и била о нее сноп до тех пор, пока с него не ссыпа́лись все зерна, а потом брала следующий из лежавшей рядом кучи.

Глядя на маму, поглощенную своим занятием, я поражалась переменам в ней. Исхудавшая и напряженная, словно сжатая пружина, она, кажется, не могла думать ни о чем, кроме еды, работы и сна. С того дня, когда жены камапхибалей подошли к ней на рисовом поле, она ни разу не заговорила о папе, не произнесла его имени, не напомнила мне, что я не должна обсуждать отца с посторонними. Я только сейчас поняла: она похоронила папу, стерла его из памяти, словно его никогда не существовало. И я больше не осуждала ее за это. Я усвоила простую мысль: пока есть еда, которая питает наши тела и дает нам силы, чтобы жить и работать, мы должны молчать – только так можно выжить. Все прочее – горе, сожаление, желания – непозволительная роскошь. Мы прятали от всех наши чувства, словно нарядные платья. Только оставшись одни, доставали их, разглаживали тончайшую ткань, любовались яркими красками, а затем снова убирали подальше и возвращались к повседневным заботам.

Почувствовав мой взгляд, мама подняла на меня глаза и попыталась улыбнуться. Мы с Раданой положили принесенные снопы в кучу. На мгновение мама замерла в нерешительности, как будто хотела прижать нас к себе и расцеловать, но рядом были камапхибали, и она не посмела. Революция осуждала открытое проявление чувств. Мама кивком велела нам продолжить работу. Взяв по охапке стеблей в каждую руку, мы направились к стогам в другом конце двора.

Наконец зазвонил колокол. Можно сделать перерыв и получить обещанное угощение. Помимо рисовых хлопьев, каждому давали банан и рожок с пальмовым соком.

– Приходи позже, – сказала одна из жен камапхибалей, решив, что я выпрашиваю добавку.

– Это для сестры – пояснила я.

Толстая, услышав мои слова, воскликнула:

– А ей что, полагается отдельная порция?

Я застыла на месте. Рассмеявшись, она положила рисовых хлопьев для Раданы и протянула мне миску вместе с бананом и рожком. Прижимая к себе добычу, я поспешила уйти, пока Толстая не передумала.

Мама сидела на соломенной подстилке, прижимая к себе сонную, зевающую Радану. При виде еды, однако, сестра вскочила и запрыгала от радости, облизываясь и протягивая ко мне ручонки, будто хотела обнять меня в порыве внезапной нежности. Мама не могла видеть Радану голодной. Она встала и, взглянув на длинную очередь, выстроившуюся за рисовыми хлопьями, проговорила усталым голосом:

– Наверное, придется долго стоять… Пусть Радана поспит после еды. Будь рядом, не спускай с нее глаз.

Набив рот рисовыми хлопьями и бананом, я смогла только кивнуть в ответ. Радана, жадно причмокивая, как щенок, лакала пальмовый сок из рожка, который я поднесла к ее губам. Сестра вдруг напомнила мне близнецов, и при мысли, что где-то эти двое тоже голодают, у меня на глаза навернулись слезы. Я посмотрела на полную луну и позволила надежде согреть мое сердце: если мир и правда такой маленький, что одна луна способна осветить его целиком, и где-то под этой самой луной, под этим самым небом сейчас близнецы и вся моя семья, пусть хотя бы этой ночью им не грозят ни голод, ни прочие беды.

Мы доели угощение. Радана зевнула, потирая глаза липкими кулачками, размазывая остатки еды по лицу и волосам. Я вытерла ее подолом своей рубашки. Сестра начала клевать носом, тело ее отяжелело. Я бережно уложила ее на крому, и Радана мгновенно уснула.