В тени баньяна

Мама всхлипнула. С таким звуком рвется шелк. Или в ночной тишине вырывают из записной книжки лист со стихотворением. Будь у меня сейчас папины записная книжка и ручка, мелькнула в голове невольная мысль, я бы нарисовала карту деревни: реки слез, океаны скорби, бездонные, как мамины глаза, и мост, узкий, изящный, как мамина переносица, и по этому мосту можно переправляться, не боясь утонуть.

– Я не хочу потерять тебя, Рами. Поэтому я прошу: подожди меня на этом берегу. И знай, что я вернусь.

Уже на вилле, после купания, Большой Дядя и мама пошли в комнату за вещами, а я ждала на лестнице. На нижней ступеньке я заметила ящерицу. Она замерла на полпути, глядя на меня. Пошла вон! Кыш! Ящерица раздула обвислую шею, как будто хотела защититься от меня. Я показала ей язык. Ящерица скрылась.

Из комнаты доносился неясный шум. Я поднялась на несколько ступеней.

– Мы должны ненадолго уехать. – Мама разговаривала с Бабушкой-королевой. – С вами останется Рами. Она позаботится о вас.

Мне очень хотелось войти, но я сдержалась.

Большой Дядя откашлялся.

– Мама… – Он остановился и начал заново. – Мтях Мае, – сказал дядя на «королевском» языке, забыв об осторожности, – я, твой сын, склоняюсь перед тобой. – Я представила, как он в знак почтения, опустившись на колени, касается лбом бабушкиных ног. – Я прошу твоего благословения на это путешествие.

– Вернись ко мне, – пробормотала Бабушка-королева, и я не знала, с кем она разговаривает: с дядей или с призраками в своей голове. – Вернись ко мне, – как всегда, повторила она.

– Мы еще увидимся, – пообещал ей Большой Дядя. – Я скоро вернусь.

Кто-то ходил по комнате – скрипели деревянные половицы. Я замерла, как та ящерица, моя шея тоже раздулась – в горле комом стоял страх. А может, тоска? Меня охватило щемящее чувство утраты.

Первым вышел Большой Дядя. Он спустился по лестнице и сел рядом со мной. Следом появилась мама. Дядя встал, уступая ей место, но она продолжала стоять. Я чувствовала на себе мамин внимательный взгляд, будто вынуждавший меня посмотреть ей в глаза.

– Жди меня… – только и смогла она выговорить, задохнувшись от слез.

Мама бросилась вниз по лестнице. Ее тело содрогалось, словно в него вселился ураган. Большой Дядя пошел за мамой. Я не пыталась их остановить.

Постепенно я привыкла к своей новой роли. Я старалась как можно лучше заботиться о Бабушке-королеве, хотя обычно успевала сделать ровно столько, сколько необходимо, чтобы продержаться еще один день. У меня были обязанности и определенный распорядок, которые, как ни странно, наполнили мою жизнь смыслом, стали почвой под ногами, когда я висела на ниточке, готовая сорваться в пропасть.

Проснувшись, я первым делом бежала с ведром к реке. Наспех умывшись и набрав побольше воды, быстро взбиралась по склону и возвращалась на виллу, где переливала воду в бочку, стоявшую у черной лестницы. Я бегала за водой еще несколько раз, чтобы можно было вымыть Бабушку-королеву и постирать одежду. Затем, поставив на огонь чайник, искала в саду круглые косточки лонгана и крупные, сочные косточки кануна[42]. Их я бросала в огонь, чтобы потом съесть на завтрак.

Фрукты, найденные на земле, мы с соседями должны были складывать в корзину – для общего стола. Если бы кто-то заметил, что я ем фрукты в саду или ворую из корзины, меня могли лишить обеда или ужина или вообще оставить без еды на целый день. Однако голод притупил чувство страха, и я не особенно беспокоилась о последствиях. Воровство вошло в привычку. Я могла сорвать дыню у соседей на огороде и, спрятав ее под рубашкой, унести домой и скормить Бабушке-королеве, разжевывая для нее каждый кусочек, – так делала мама. Или пробраться на кукурузное поле, схватить початок, разломить его надвое, чтобы легче было спрятать, и, вернувшись на виллу, незаметно бросить в чайник. Если я не успевала сварить кукурузу, то быстро выковыривала зерна, и бабушка ела их сырыми. Я доедала за ней, обгладывая початок, высасывая все соки, и только потом сжигала остатки. А иной раз, когда от голода темнело в глазах и становилось совершенно все равно, увидят меня или нет, я шла на задворки виллы и, сорвав фрукт с нижней ветки какого-нибудь дерева, торопливо съедала его на месте, а косточку выбрасывала в кусты.

В то утро, кроме нескольких кузнечиков, я нашла в песке на берегу реки яйцо – большое, белое, похожее на утиное. Не помня себя от радости, я бросилась на виллу, развела огонь и поставила чайник. Пока яйцо варилось, я нанизала кузнечиков на бамбуковый прут и поднесла к огню. Этой живности здесь предостаточно в любое время года. Кузнечики скакали повсюду и никому не принадлежали. Я могла жарить их у всех на виду.

Вода забурлила, и через несколько минут я слила кипяток и палкой достала яйцо. Когда яйцо остыло, я очистила его от скорлупы и в подоле рубашки отнесла гладкое, дымящееся лакомство наверх. Я помогла Бабушке-королеве сесть на постели и протянула ей яйцо. Она, похоже, не поняла, что это, и удивленно смотрела перед собой.

– Это еда, – прошептала я. – Ешь.