В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Результатом стало массовое проявление непокорности, настолько сильное, что даже Юстиниан задумался. Только в 536 г., окрыленный успехами в Италии, он наконец решил применить меру, впервые использованную в 457 г., и навязать александрийцам патриарха по своему выбору. Сами александрийцы назвали этот шаг «открытием пропасти»[448]. Всеобщей истерии вряд ли стоило удивляться. Ведь назначенцем Юстиниана стал монах из дельты по имени Павел, который умел учиться на чужих ошибках и не считал само собой разумеющейся покорность своей новой паствы. Чтобы не повторить судьбу своего неудачливого предшественника, он предпочел наносить удары первым. Такая политика подтвердила александрийцам все их самые мрачные опасения относительно халкедонской церкви. Их новый патриарх, даже по стандартам своих предшественников, был психопатом: грубый, жестокий и кровожадный[449]. Ему настолько оказалась чужда сдержанность, что Юстиниан через пару лет был вынужден признать свою ошибку. Павла отстранили, и на его место из Константинополя отправили нового патриарха, сирийца Зоила. Александрийцы отнеслись к нему с пренебрежением: иностранец и приверженец Халкедона — такого можно только презирать. Но, обнаружив, что он, в общем, безобиден, стали его игнорировать. Так, попытка Юстиниана объединить Египет с имперской церковью закончилась бесславным компромиссом.

Впрочем, это оказалось неизбежным. Копты, коих было очень много, находились слишком далеко и являлись слишком монофизитами, чтобы заставить их повиноваться. Но Юстиниана беспокоили не только эти соображения. Определенно не было совпадением то, что неприятный эпизод работы Павла в Александрии совпал с намного более приятной для людей инициативой — закрытием в изолированном ливийском оазисе последнего действующего храма, посвященного Амону. Этот шаг, хотя и предпринятый с одобрения небес, не был лишен земного расчета. Юстиниан желал напомнить коптам, что и он, и они, несмотря на разногласия, любят Христа. Разумеется, требовалось обязательно добиться единства церкви, но ничуть не менее важной задачей стало обеспечение лояльности Египта, что позволило снабдить обширное население Константинополя и солдат Восточного фронта богатейшими урожаями из поймы Нила. Каждый год по этой реке в Александрию шли бесконечные вереницы барж с тысячами тонн зерна, которое перегружалось на большие суда, и ценнейший груз шел дальше, в имперскую столицу. Александрия — одетый в мрамор город библиотек, лекционных залов и церквей — была средоточием складов, причалов и силосных башен. В противном случае жители Нового Рима давно бы изрядно отощали: «Ведь Константинополь и всю территорию вокруг него кормит в основном Александрия»[450].

Летом 541 г., когда призрачный флот бронзовых судов появился у средиземноморского побережья, стало пугающе очевидно, что не только жизнь, но и смерть может прийти из Египта. В июле до Александрии дошли сообщения об эпидемии чумы в Пелузии (город в восточной части дельты Нила), превратившей ее в склеп. Вряд ли при этом возникла паника — неожиданные вспышки болезней были привычным делом и «милостью Бога, который нас защищает, не длились долго»[451]. Но эпидемия в Пелузии не прекратилась. Она начала быстро распространяться от одного прибрежного города к другому. Всякий раз, когда люди ночью замечали в море бронзовый корабль, уже к утру у них начиналась лихорадка, а потом в паху, под мышками или за ушами появлялись болезненные черные вздутия — греки называли их бубонами. В конце концов, выйдя на улицу, заболевшие падали, являя собой жуткое зрелище для тех, кому не повезло их увидеть: раздутые животы, широко открытые рты, потоки гноя, красные глаза, протянутые вверх руки. Трупы были везде, и хоронить их было некому[452]. Чума свирепствовала по всему побережью, медленно, но верно приближаясь к Александрии.

В сентябре появились сообщения о первых заболевших в доках, и уже через несколько дней эпидемия охватила город. Александрия, где было сосредоточено интеллектуальное могущество империи, всегда хвасталась лучшими в мире медицинскими школами. Но даже лучшие специалисты ничего не могли сделать с распространением невиданной заразы — ее не могли диагностировать, а значит, тем более не могли назначить никакого лечения. Смертность оказалась чрезвычайно высокой. Вымирали целые дома, кварталы, районы[453]. На улицах лежали груды гниющих трупов, над которыми роились тучи мух. Очистить их было невозможно. Те, кто осмеливались выйти на улицы, раскаленные безжалостным солнцем, – за добычей или чтобы найти какую-нибудь еду, надевали специальные ярлыки, чтобы их семьи могли, в случае болезни, отыскать их и похоронить. Наблюдатель отметил, что заболевали не только люди. Животные тоже: «Даже у крыс вздувались бубоны, они болели и умирали»[454].