В тени шелковицы

Соседка крестила мать и все повторяла одно и то же:

— Яно, гони быстрее. Яно, гони быстрее.

— Езжай прямо в больницу, — сказал отец и отворил ворота.

Телега тряслась по проселку. Яно страдальчески оглядывался на мать, по этой плохой дороге ему было бы во сто раз легче перенести телегу на себе. Наконец лошади вышли на шоссе. Яно отер пот с лица и тряхнул вожжами. Кони пустились рысью. Мать тихонько стонала.

Впереди обозначились силуэты тополей. Сразу за ними канал. На другом берегу канала чернели лачуги цыган. Обычно перед такой лачугой дымился костер, дородная цыганка курила трубку и шипела на ребятню. Цыганята верещали на пажити, а завидев на дороге телегу, бежали к ней и дразнили белолицых, высовывая им язык. В теплую погоду цыганята барахтались в воде на канале и тогда выставляли проезжающим голый зад. Иной раз какой-нибудь возница хватал кнут, спрыгивал в канаву и хлестал кнутом кого ни попадя. Но исполнители столь своеобразного приветствия тоже не мешкали, и потому расплачиваться, как правило, приходилось какому-нибудь кривоногому бедолаге, который грелся неподалеку на траве. Если возница чересчур входил в раж, на сцену выступала дородная цыганка. Она швыряла в мужика старые горшки, которых у костра всегда валялось великое множество, а если и это не помогало, пускала в ход такое эффективное оружие, перед которым капитулировал и храбрейший из храбрецов. Поворачивалась задом и задирала юбку!

Телега переехала через мост. Костры не дымились, цыгане спали. В темноте раздался лай, и тотчас за телегой ринулись тощие собаки, принялись бросаться на борта телеги, норовя дорваться и до лошадей.

Кони прибавили ходу, перешли в галоп. Яно хлестал кнутом по собачьим головам. Собаки взвизгивали от ярости, впиваясь клыками в ременный кнут.

Светало. Телега подъезжала к развилке. Налево шла дорога в областной центр. В противоположной стороне находилась железнодорожная станция, но и там шоссе не кончалось, а тянулось дальше на северо-запад, через весь Житный остров, до самой Братиславы.

Яно взглянул в сторону станции. Поездом отсюда до города полчаса пути. Два года он ездил в гимназию. Полтора часа пешком до станции, полчаса поездом до города. Утром туда, вечером обратно. В школе он сидел на последней парте, ребята дразнились: мол, у него ботинки в навозе и солома торчит из уха. Учителя над ним насмехались. Два года выдержки стоила ему эта школа.

С запада в город попадали через Братиславские ворота. Это было все, что осталось от средневековой крепости, — башня с трехстворчатыми воротами, которые стояли распахнутыми настежь с тех самых пор, как был упразднен последний сборщик пошлины.

Над воротами укрепили красную пятиконечную звезду. Внутри у нее были спрятаны электрические лампочки, поэтому в темноте звезда становилась еще более красной. И сейчас, хотя солнце уже высушило росу, звезда все еще светилась, но уже не так ярко.

В глубине огромных эллингов из стекла сотни сварщиков кроили и сваривали листы железа толщиной с буханку хлеба, а то и больше! С шести утра на город обрушивался оглушительный грохот и не смолкал до десяти вечера.

В этом грохоте рождались корабли высотой с многоэтажный дом. Сначала они были цвета мокрой курицы, потом в дело вступали маляры во всеоружии стальных щеток, кистей и красок, и мокрые курицы превращались в лебедей. Первая такая лебедь называлась «Россия».

На булыжной набережной опять начало трясти. Дорогой мать задремала, но от тряски проснулась и застонала. А к Яно привязалась песенка, которую когда-то певала мать: «Скачет бережком конек вороной. Откуда ты скачешь, молодец удалой…»

Яно потянул вожжи, и лошади повернули налево. Телега пробиралась по улочкам старого, серокаменного города, который в страхе перед повторным землетрясением уже добрых сто лет не решался расти ввысь. Какая-то старуха выплеснула в канал помои. В нос шибануло, казалось, даже лошади отвернули головы от этого зловония.

Покружив по переулкам, телега наконец дотащилась до больницы.

Усатый сторож нехотя отворил ворота.

— Только телегу немедленно вон! — приказал он.

Сдав мать на попечение медсестры, Яно сразу же выехал с телегой на улицу. Усатый все не отходил от ворот. Яно отвел упряжку в каштановый скверик неподалеку, бросил лошадям охапку клеверного сена и вернулся в больницу.

Мать еще была на исследовании. Яно слонялся по коридору, по двору, по больничному парку. Курил. Заговорил с каким-то старичком, сидевшим на лавочке, угостил его сигаретой и опять закурил сам. Время ползло еле-еле.

К полудню в коридор вышла медсестра и открыла обе створки дверей. Мать увозили на каталке, уже одетую в полосатую больничную рубашку. Сына она не видела, лежала с закрытыми глазами.

Яно вошел в кабинет. В комнате была только врачиха, она стояла у окна и задумчиво смотрела на улицу.

— Вы ее сын? — спросила она.

И когда Яно ответил утвердительно, сказала:

— У нее открылась язва желудка, дня два назад, не меньше. Будем оперировать.

Яно собирался спросить, очень ли это опасно, но врачиха продолжала:

— Почему не привезли раньше?