В тени шелковицы

— Сейчас я тебе никакой не дорогой. Я по серьезному делу, так что учти! Я тебе сказал, что делать. Не послушаешься — пеняй на себя! — строго сказал секретарь, включил мотор и помчался проселочной дорогой обратно.

— Твоя свинья здесь останется… Ах ты, дурак. Разве это одно и то же, овца и свинья? Какая разница, какая разница — тебе, может, никакой, — ругался про себя Регор. — А ты посмотри на овцу, хорошенько посмотри, да в глаза ей загляни, сразу поймешь, какая разница! Нашел тоже — сравнивать овцу со свиньей! Только ты на такое способен!

Секретарь задел его больное место, все мог Регор снести, только не предложение плюнуть на любимых овец, на его маленькое стадо! Давно уже мечтал он обзавестись своими овцами, да прошло много лет, пока его мечта сбылась. Пять лет назад он завел одну овцу, водил ее с собой на веревке, как собаку, пас по овражкам, на лугу, на клеверище, люди над ним посмеивались: «Где, мол, ты Регор, купил свою длинношерстную собаку, присоветуй, мы бы тоже такую купили». Посмеялись, посмеялись да и перестали. А у него с каждым годом поголовье увеличивалось, он не водил уже своих овец на веревке, и только гордо поглядывал на стадо издали, будто снова он стал молодой и здоровый, как когда-то давно, когда пастушил у бачи[9] на севере. Люди перестали посмеиваться, привыкли к нему и к его овцам и даже начали завидовать, когда узнали, что за шерсть он выручает приличные деньги. А в последнее время многие позаводили себе овцу-другую, уразумели, что не требуют они особого ухода, а в дом приносят лишнюю крону и новые радости.

— Да, а ты, Мартин, говоришь — какая разница. Ничего-то ты не понимаешь, хоть и секретарь…

Жена настаивала, чтобы он ехал с ней к сестре Йозефине, живущей в подгорном районе. Не хочет она мотаться по интернатам да всяким организованным для эвакуированных домам, родня всегда родня, а у них, слава тебе господи, родня не только здесь, на низине, но и в других местах.

Его убедить не удалось, без овец Регор не двинется с места; жена перестала настаивать и уехала одна.

Хорошо и сделал, что не поехал, убеждал он себя. Он встал, еще раз посмотрел на овец и пошел.

Направился он к дому. Побродив по двору, заглянул в колодец — не закисла ли вода, не подходят ли грунтовые воды. Но нет, вода поблескивала глубоко внизу, грунтовые воды еще не подняли уровень. Для полной уверенности он вытащил ведро воды, попробовал ее, подержал во рту и не почувствовал никакого привкуса; вкус был обычный, он досыта напился и довольный пошел в дом.

Жене он пообещал перенести самые ценные вещи на чердак, хотя не верил, что этим стоит заниматься. Ведь если большая вода хлынет сюда, все равно всё пойдет к черту; но коли уж обещал, то решил слово сдержать.

Пополудни он таскал наверх мешки, поднял даже кое-что из мебели, электроприборы, продукты и, на всякий случай, бидон с питьевой водой.

Солнце уже садилось, когда он, уставший от работы, вышел во двор и сел отдохнуть под ореховое дерево.

Передохнув, вернулся в дом, поел супу, который сварила жена, налил стакан домашнего вина и выпил.

Потом зачерпнул два ведра свежей воды, отправился к загону и напоил овец; бросил им травы и клевера из копны, на луг овец уже не выпустил. На всякий случай, думал он, лучше не распускать их, пусть все будут под рукой.

Вернувшись на кухню, он снял с вешалки полупальто, нахлобучил на голову поношенную черную шапку с широким козырьком, вытащил из-за шкафа палку, сунул под мышку и вышел из дому.

Он шел проселочной дорогой до шоссе, потом свернул налево к поселку. В тишине наступающего летнего вечера отчетливо раздавались его шаги. Регору стало не по себе, он пытался ступать тише, но ничего не получалось.

Потом он понял, отчего так далеко разносится звук. Поспешно покинутый людьми поселок в это время обычно полнился шумом и гомоном, доносившимся со дворов и огородов. Сейчас никто не гремел ведрами при вечерней кормежке скота, никто не поливал грядок, не загонял гусей, не звал детей ужинать. На полях не тарахтел трактор, по дороге не мчались машины и мотоциклы. Не слышно было радио, голосов телевизионных дикторов. Дворы словно стали больше, зияли пустотой, непривычной, угнетающей, и эта пустота ударяла Регору в лицо, обручем давила грудь. Когда Регор увидел живого человека, сердце у него забилось от радости.

Подойдя к дому покойного брата Ондрея, Регор узнал Штефана — мужа своей крестной дочери.

— А, крестный! И вы здесь? — воскликнул Штефан, называя Регора так, как и его жена.

— Да, здесь я. Где же мне еще быть?

— Как где? Ехать со всеми.

— Я не поехал.

— Ну и плохо. — Штефан не скрывал беспокойства. Тревога не напрасная, дела обстоят неважно.

— А что случилось?

— Днем, когда вывозили хуторян, говорили, что вода поднимается и с той стороны. Дорогу ниже хуторов залило, — сообщил Штефан недобрую весть.

Ближайший хутор находился примерно в километре от поселка. Правда, к поселку местность немного поднималась, но это соображение отнюдь не успокоило Регора, вода, конечно, доберется и сюда.

— Пришлось остаться из-за овец, их отказались взять, — объяснил он Штефану.