В тени шелковицы

— А вонища-то какая! Так и задохнуться недолго! — ворчал Вендел. — Открою дверь, проветрю немного.

— Не открывай! — закричал Бенедикт. — Не открывай…

— Как хочешь, — уступил Вендел. — Одолжи веревку. Я за дровами иду.

— За дровами, — повторил Бенедикт.

— Ну да, за дровами, — разозлился Вендел. — Да и тебе не мешало бы вылезти из постели, а то еще замерзнешь тут. Черт бы тебя побрал!

— Зачем мне все это, дрова не помогут, — ответил Бенедикт.

— Да оставь ты свою болтовню раз и навсегда, — заорал Вендел — он знал, что последует дальше.

— Дрова? Другое мне нужно, другое… — завел Бенедикт, будто и не слыша Вендела. — Молодую, огневую — вот кого мне надо. Она бы меня согрела, душеньку развеселила!

— Заткнись, старик! — сказал Вендел.

— Легко тебе, с изъяном-то, — отплатил за оскорбление Бенедикт. — Кабы ты хоть раз почувствовал, какая это силушка, на что она человека толкает, ты сам бы заткнулся!

— Да в голову меня ранило, в голову!.. — ответил Вендел.

— Ври больше! — продолжал Бенедикт. — Никто тебе не верит. Все знают, что там у тебя…

— Ты, старая сука, я тебе заткну пасть! — процедил Вендел и шагнул к кровати.

— А чего злишься, коли неправда? — ухмыльнулся Бенедикт.

— Да вранье все это.

— Хоть бы Ольга вернулась!.. — мечтательно сказал Бенедикт. — Я бы сразу выздоровел.

— Да вовсе ты и не болен! — сказал Вендел. — А эта шлюха толстозадая не вернется. Выбрось ты все это из головы.

— Легко тебе… — заныл Бенедикт.

— Где взять веревку? — нетерпеливо крикнул Вендел.

— Вон на гвозде висит.

Вендел шагнул в угол, взял веревку и вышел.

— Легко тебе! — крикнул вслед ему Бенедикт.

Далеко за полдень собирал Вендел в лесу сухие сучья. Потом охапками снес за запруду, сложил все, как следует, стянул веревкой и впрягся в тележку.

Он старался идти размеренным шагом, не останавливался, пока не дошел до дому. Развязал веревку, свалил хворост на землю. Тонкие сучья оставил во дворе, толстые отнес в сарай.

Он еще возился с хворостом, когда услышал Ольгин голос:

— Что, снова зима? Холодно? — сказала она вместо приветствия.

Ее появление удивило Вендела, но он и виду не показал. Даже не взглянул на Ольгу, продолжая перекладывать сучья из одной охапки в другую, буркнул сквозь зубы:

— Холодно.

— Ох, да ты сам как сосулька, — засмеялась Ольга. В ее голосе он почувствовал скрытую опасность, его охватило какое-то неопределенное беспокойство.

— Сосулечка, сосулечка, — все веселее смеялась Ольга.

Вендел ничего не ответил. Размышлял, над чем она так смеется. Над его пиджаком в заплатах? Или над облезлой бараньей папахой. Да, наверняка ее рассмешила шапка. Эта папаха не одну голову согревала, прежде чем досталась Венделу. Он давно собирался купить новую шапку. Даже выбрал у Рондоша в деревне хорошую шапку, как раз впору, и уже деньги доставал, чтобы заплатить, как вдруг ему стало ужасно жалко старой папахи. Пожалел он и покойного отца, который ему оставил ее, и себя тоже пожалел. Шапку он так и не купил, ушел из магазина, а в деревне снова развлекались рассказами о его «блажи»: «Опять на него нашло, В прошлый раз у Рондоша в магазине нашло!».

А Вендел потом размышлял над своим поступком и вовсе не стыдился его. «Правильно и сделал, что не купил, — убеждал он себя. — Эта отцова шапка дороже всех папах, шапок и шляп у Рондоша!»

«Вот сволочь, над моей шапкой смеется!» — решил Вендел.

— Не смейся, — сказал он. — Не смейся, а то так двину, — пригрозил он всерьез и только тогда взглянул на Ольгу.

Если б не голос и смех, он бы ее не узнал! Вендел поклялся бы, что перед ним стоит совершенно незнакомая женщина.

Он знал — Ольге давно уже за тридцать, а этой женщине никто не дал бы и тридцати. Она выглядела совсем городской дамочкой, из тех, что Вендел встречал во время своих редких поездок в районный центр и что казались ему элегантными, неземными и возвышенными; и всегда, столкнувшись с такой женщиной на улице, он прижимался к стене или сходил с тротуара на дорогу и опускал глаза.

Всякий раз, встречаясь с этаким неземным существом, Вендел краснел, ощущал странную слабость в желудке, которая разливалась по всему телу, пронизывала руки и ноги, так что он, обессилев, не мог сдвинуться с места.

А в голове вихрем неслись мысли, порождая странное ощущение какой-то неопределенности, неуверенности в своих силах. До того доходило, что Вендел не мог вспомнить свое собственное имя.

Если, не дай бог, дамочка замечала все эти проявления его робости и, довольная результатами своей неотразимости, улыбалась ему, тут он и вовсе терял последние силы, чуть не падал в обморок и чувствовал, что вот-вот умрет…

Потом, когда дамочка уходила и все возвращалось на круги своя, Вендел, униженный и пристыженный, клялся, что ноги его никогда не будет в городе, что больше он не вылезет из своего дома, разве что до ближайшей деревни. И тогда он смертельно ненавидел всех женщин, а привлекательных особенно.