В тени шелковицы

Но хорошее настроение тут же улетучилось. Я сложил письмо, сунул его в карман и мрачно задумался. Разве это победа, спрашивал я себя. Я-то, дурень, ушел от нее, ну а дальше что? Я же больше всех и в проигрыше. Тот, другой, увильнул от нее, открыв мне путь к возвращению… Что?! — вскричал я, спугнув дядину дремоту. Ну уж нет, возвращение исключено. Даже мысль об этом была нестерпима, сразу ожгла болью!

— Что случилось, что ты сказал? — спросил дядя.

— А, — пробурчал я.

— Что тебе дочка пишет?

Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.

— Ох, парень, парень, — сказал дядя.

— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Диктовала ей, а та писала.

— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.

— Вдобавок ко всему еще и трусливая, чтоб ее черти взяли!

— Не ругайся, — сказал дядя, подошел к выключателю, включил свет, но тут же опять его выключил. — Работает? — спросил он.

— Да, конечно.

— И сколько же ты ему заплатил?

— Сотню.

— Пятидесяти хватило бы, — сказал дядя и снова уселся на стул.

— Он за счетчиком в город ездил, по крайней море так он говорил, — пытался я объяснить дяде, почему дал здешнему монтеру сто крон.

— Ну да, как же! Они у него в кладовке лежат, — заявил дядя. — Полсотни ему хватило бы с лихвой.

— Я ведь уже отдал, чего причитать понапрасну.

— Жалко, ей-ей жалко, — упорствовал дядя.

Мы помолчали немного, потом снова заговорил я.

— Идет в наступление и детьми прикрывается, подлая. Похоже, она не против, чтоб я вернулся.

— Что ж, семья должна быть вместе, — сказал дядя.

— Семья! Разве у нас семья? Это я-то с ней — семья?! — Я взревел так, что стекла задребезжали. — Да я сам себе в рожу плюну, если пойду на это, — добавил я уже более сдержанно.

— В жизни чего не бывает, ах, да что ты смыслишь в жизни… — Дядя махнул рукой.

— Не говорите так, дядя! На моем месте вы поступили бы точно так же.

— Чего не бывает. И с бабами, и с мужиками. И раньше так было, и нынче так, и после нас так же будет, — стоял на своем дядя.

Я не стал возражать. Его не переспоришь, подумал я.

Стемнело. Дождь усилился, потоки воды хлестали по оконному стеклу. Дядя закашлялся, закурил новую сигарету и подбросил в печку поленьев.

Неожиданно сумеречную тишину прорезал его приглушенный и печальный голос:

— Вернулся я домой в девятнадцатом. С тех пор как попал в плен, дома обо мне никаких вестей не было. И вот я вернулся. Не успел еще по деревне пройти, а уже чую — что-то неладно. Иду по улице к себе домой, встречаю знакомых, здороваюсь, а они ничего, только кивнут в ответ, глаза опустят и скорей мимо. Тут охватило меня недоброе предчувствие.

Мой сосед с нижнего конца села, старый Сливка, сидел перед своим домом на лавочке, меня так и подмывало с ним постоять.

Здороваюсь, а он изумленно так на меня глянул: «Вернулся? И убитые солдаты возвращаются», — говорит и головой крутит, точно ему это не по душе.

«Что новенького?» — спрашиваю, а самому невтерпеж.

«Война была, Ондрей, коли злоба взыграет, вспомни, что была война», — бормочет он.

«Уж кто-кто, а я это знаю», — говорю.

«Действуй по справедливости», — прибавил он и умолк.

Я пошел дальше, мне показалось, что старик не в своем уме. И только после вспомнил его слова.

Вхожу к себе во двор, оглядываю избу. Показалась она мне обшарпанней, чем соседние. И пока это я водил глазами туда-сюда, взгляд мой упал на ореховое дерево. А под ним в траве копошится маленький ребенок, полуторагодовалый, не больше. Откуда же он взялся, не мой это, мой был таким, когда я на фронт уходил…

Стою посреди двора, смотрю, смотрю, и недоброе предчувствие во мне растет.

И тут она, моя жена, из дому вышла. Остановилась передо мной, голову опустила и молчит — тут меня осенило, почему люди обходили меня стороной. Ребенка, который играл под деревом, родила моя жена, но его отец вовсе не я, я и не мог быть его отцом, меня-то пять лет дома не было…

Меня точно камнем придавило. Ноги не держат. Сделал я несколько шагов, чтобы к дереву прислониться, а жена как бросится мне в ноги, обхватила мне сапоги, целует их и молит вся в слезах:

«Убей меня, а его не тронь! Смилуйся…» — кричит, точно полоумная.

Я сперва и не понял, а потом до меня дошло. Она подумала, что я с ребенком что-нибудь сделаю.

«Встань! Не гневи бога, лиходейка! Постыдилась бы! — заорал я. — Ты что думаешь, я кровью не сыт по горло?!»

Не по себе мне стало. Как ей в голову могло прийти такое. Господи, да уж не думает ли она, что я способен убить ребенка!

Нет, мести я тогда не хотел, ненависти тоже не было. Только тоска и усталость. И стало мне почему-то страшно, жалко чего-то, грустно.

Очень-очень грустно. Во мне и сейчас, как вспомню, эта грусть отзывается.

Я выслушал дядин монолог и неуверенно возразил:

— Тогда время другое было. Война, голод, люди гибли, разве можно сравнивать?

— А я и не сравниваю, — сказал дядя. — Тогда было так, теперь иначе. Я только хочу сказать, что люди во всякое время страдали, и всегда было в них хорошее и плохое.

— Те времена или нынешние, большая разница, — пробормотал я.

— Семья должна быть вместе, что бы там ни было, — не сдавался дядя.