В тени шелковицы

Я обошел весь город. Повсюду царили спешка и толчея, люди наступали друг другу на пятки и носились туда-сюда как угорелые. Приближался пик предпраздничной беготни по магазинам. И хотя поводов для раздражения у покупателей было предостаточно, я не услышал ни одного грубого слова. Все предупредительно улыбались друг другу: всеми уже овладело предпраздничное настроение.

Потолкавшись какое-то время в этом муравейнике, я захотел покоя. Кое-как выбрался из центра и переулками побрел в сторону станции.

По пути мне попалось маленькое кафе. Я заглянул внутрь, мне понравилось уютное, полупустое помещение, я решил скоротать здесь время до отхода поезда.

Кроме меня, в кафе сидело еще четверо. Два старичка, явно пенсионеры, играли в шахматы в углу у кафельной печки. В другом конце зала сидел военный с молоденькой деревенской девушкой. У девушки были румяные, пышущие здоровьем щеки. Она смущалась и не знала, что делать со своими руками, поминутно перекладывала их со столика на колени и наоборот.

Я заказал водку, которую предпочитал всем другим напиткам, и тотчас ее выпил. Заказал вторую рюмку и тоже недолго с ней церемонился. А поскольку был канун рождества, время, словно созданное для сентиментальных воспоминаний, то и я, слегка отпустив вожжи, обратился мыслями в прошлое. Особенно после того, как в течение следующей четверти часа выпил подряд третью и четвертую рюмку водки.

— Рудо, где у тебя отец? — кричали ребята, потешаясь надо мной.

— С кочна свалился да и разбился! — отвечали им вместо меня злые старушонки и тоже давились ехидным смехом.

С кочна свалился да и разбился![12] Вначале я не понимал подлинного смысла этих слов, мне представлялся гигантский капустный кочан, на самой его верхушке восседал какой-то увалень, который вдруг поскользнулся и грохнулся оземь вниз головой. Я не понимал смысла этих слов и, в своем неведении, простодушный, каким может быть только ребенок, еще и подыгрывал зубоскалам. Если меня спрашивали, где мой отец, я отвечал: «Разбился». Они опять приставали: «Уж не с кочна ли он свалился?» — «Да, с кочна», — подтверждал я, а они буквально умирали со смеху.

Никому не пожелаю такого детства.

— Ублюдок! — не раз и не два бросали мне в лицо.

— Глянь на него, какой черномазый. — Эти слова стали доходить до моего сознания несколько лет спустя, когда я немного подрос.

Во время войны остановилась в нашей деревне румынская часть. Черт его знает, почему они шли через нашу деревню, фронт был тогда от нас за тысячу километров. Они пришли полубосые, оборванные и голодные. Всего две недели и пробыли-то в нашей деревне, но за это время один из них — вроде бы тот, что был приставлен к лошадям и ночевал у деда на конюшне, — успел вскружить голову моей матери. А может, он и не кружил ей голову, может, просто затащил в солому, когда она маячила у него перед глазами после вечерней дойки, да и взял то, что било через край.

Так нелепо я был зачат!

Через две недели солдаты отправились дальше. Они покидали деревню впопыхах, среди ночи и в спешке кой-чего забыли. Когда дед утром зашел в конюшню, то обнаружил там гнедого жеребца. В хозяйстве у деда были только коровы, на них он пахал, сеял, вывозил урожай. Никогда прежде у него не было собственной лошади, и поэтому, увидев, что румыны подарили ему жеребца, он чуть не спятил от радости. Не поминал румын лихом и после, когда родился я.

Чернявый солдат так никогда и не узнал, что на белом свете существует обездоленный мальчик, его сын. Бог весть что с ним сталось, ведь от нас их погнали на Восточный фронт.

Отца я никогда не знал, да и мать рано оставила меня сиротой. Два или три раза ее оперировали, но безуспешно. Мне шел десятый год, когда она умерла от какой-то женской болезни.

Я жил у деда. Первое время вместе с нами жил мамин брат с женой и детьми, но тетка постоянно ругалась с дедом, по этой причине дядя нашел себе работу в городе и переехал со всем семейством туда.

В каникулы я пас коров у богатого мужика по фамилии Оргоня. За работу я каждый год получал, помимо еды, почти целый мешок кукурузы и пару дешевых ботинок.

Последний раз я служил у Оргони, когда мне было четырнадцать лет. В тот год лето было сырое, дождливое, много зерновых сгнило на корню. В такую пору пасти скот — не шуточное дело, никакой платой не оплатишь. Еще ежели пастух обут как следует да одет в непромокаемый плащ, тогда куда ни шло, а уж коли это голь перекатная, вроде меня, то не позавидуешь. Иззябший и промокший, я обычно прятался в стогу, зарывал грязные босые ноги глубоко в солому, чтобы хоть малость согреться.

Раз в августе я вот так же пригрелся возле стога и не заметил, что одна из моих буренок забрела в клевер. Прошло много времени, прежде чем я увидел, что произошло. Я кинулся за ней, но корову уже успело раздуть. Поскольку я пас недалеко от деревни, то бросился стремглав за помощью, но не поспел: когда глухой Мишко явился со спицами и прочим инструментом, было уже поздно. Корову раздуло, и она сдохла.