В тени шелковицы

Я пригнал остальную скотину к Оргоне во двор и покорно ждал своей участи перед конюшней. Хозяин вышел из конюшни, в руках у него была толстая упругая плетка. Он приближался ко мне не спеша, губы у него растянулись в какой-то странной усмешке, придававшей его лицу свирепое выражение. Я и по сей день помню это лицо, взмах тяжелой мужицкой руки, когда он высоко поднял плетку и резко опустил перед собой.

Я закрывал голову руками, старался подставить худую, костлявую спину, но и она не могла выдержать град ударов. Я сполз на землю, свернулся в клубок и больше уже не чувствовал ударов ни плеткой, ни ногой, когда Оргоня пытался заставить меня встать. Я уже ничего не чувствовал, и мне не было больно. Тщетно Оргоня сыпал проклятиями: «А ну, ублюдок, сознайся, ты нарочно это сделал, гадина мусульманская, я тебе покажу, как у христиан коров губить!»

Мне уже было все равно, я был настолько унижен, что больше не считал себя человеком.

И тут на сцену выступила Маргита.

Слабой рукой она выхватила плетку из рук разъяренного мужика, плюнула ему под ноги и сказала:

— Бога ты не боишься! Жадина проклятущий, чтоб тебя раздуло вместо коровы!

Оргоня, дюжий мужик, при виде такого бесстрашия остолбенел, не выдавив ни слова в ответ, он только покосился на Маргиту и скрылся в глубине двора.

И все соседи, которые до тех пор с нескрываемым интересом наблюдали происходящее и ухмылялись, видя, что я извиваюсь, как уж на сковородке, разом потупили головы и торопливо разбрелись кто куда.

А Маргита, исполненная решимости, с горящими глазами, шла, гордо подняв голову, и с вызывающим видом озиралась вокруг, словно подстерегала того, кто осмелился бы меня обидеть.

К Оргоне я больше не вернулся. В начале сентября я уехал в небольшой город в Моравии и четыре года учился там в техническом училище.

Жил я в общежитии, домой ездил редко. Билет на поезд стоил уйму денег. Я приезжал к деду только на рождество, на пасху и на летние каникулы.

А дед всегда нетерпеливо поджидал меня и каждый раз спрашивал, долго ли я еще пробуду в училище и кем же, собственно, стану, когда его закончу.

А когда я собирался в обратный путь, дед вытаскивал из шкафчика замасленную, сбереженную ценой немыслимого самоотречения бумажку в пятьдесят крон и против моей воли совал мне в руку, приговаривая:

— Да ты бери, пригодится в жизни. Кто же тебе даст, если не я…

Дедовы пятьдесят крон — для меня это были священные деньги! Даже при самой жестокой нужде я никак не мог решиться их разменять. А когда наконец их тратил, сердце у меня сжималось. Я слишком хорошо знал, как нелегко жилось деду на пенсию в двести крон.

За три месяца до того, как я закончил учебу, дед умер. Я остался один-одинешенек на всем белом свете, мне было еще тоскливее. Я избегал людей.

Окончив училище, я вернулся в Словакию и стал работать на большом предприятии пищевой промышленности. Там было много молодежи, особенно девчат, и я, при всей своей нелюдимости, все-таки подружился с одной из них и, едва мне стукнуло двадцать, женился.

Мы поженились весной, а с осени я начал учиться заочно в институте. Дальнейшие пять лет учебы — наверное, это была самая тяжкая ноша, какую я когда-либо взваливал на свои плечи. Женатому человеку с одним, а потом с двумя детьми, живущему в маленькой квартирке, не до шуток, если он хочет справиться с таким бременем. Кто этого не испытал, тот вряд ли поверит, но это были действительно очень трудные годы. Мне удалось успешно закончить институт, и то только потому, что я чувствовал за собой прочный тыл. Тогда я еще верил, что моя каторжная жизнь имеет смысл, и находил в ней свои светлые стороны.

Вплоть до той самой минуты, когда жена явилась ко мне со своим нелепым предложением о разводе, наш брак казался мне счастливым и гармоничным. Правда, человек вроде меня, никогда, даже в самом раннем детстве, не знавший тепла настоящего семейного очага, не столь привередлив, как те, кому этого тепла досталось в избытке, вот почему он едва ли способен объективно оценить, чего стоит его семейная жизнь…

Незаметно прошло время, я расплатился по счету и вышел на улицу. В голове у меня крутилось множество вопросов. Некоторые из них больше походили на упреки. Что мне вообще здесь надо, почему я не там, не со своими детьми, почему я ничего не делаю, чтобы быть с ними, почему я не борюсь за них… И вслед за тем, словно щит перед шквалом вопросов, в моем сознании встала череда несправедливостей и обид, которых я натерпелся в жизни. Тоска во мне все росла…

С середины января ударили морозы, которые держались целый месяц. Зима была бесснежной, поля прикрывал лишь тоненький слой выпавшего еще перед Новым годом снега, и под этим ветхим покровом земля не отдыхала. Земледельцев терзали заботы: озимые вымерзли, и уже теперь приходилось думать о весне, о том, чтобы успеть вовремя пересеять поля.