В тени шелковицы

— Ты скажи, кому послать, продиктуй адреса. — Я вытащил из кармана карандаш. — Я сейчас запишу, а утром забегу на почту.

— Ничего не записывай, — сказала Маргита. — Убери записную книжку, Рудко. Я тебе ничего не скажу.

— Как это?

— Некому посылать телеграммы.

— А Маришка, ей тоже не пошлем?

— Если уж непременно хочешь, можешь послать. Она живет где-то в пограничье. Как-то на рождество, года три назад, она прислала открытку и приписала там свой адрес. Открытка, должно быть, в шкафчике, поищи, коли хочешь.

Я вытащил из шкафчика жестяную коробку, в которой дядя хранил разные документы, выложил на стол все ее содержимое и долго перебирал бумаги. Но открытки не нашел.

— Ее здесь нет, не знаешь, где она еще может быть?

— Бог ее знает, — ответила Маргита. — Да не ищи ты.

— Маришка наверняка приехала бы, не поверю, чтобы она не приехала, — перебил я Маргиту.

— Все равно почта ее не найдет, там, где она жила три года назад, ее наверняка уже нет. Каждый год ее видят в новом месте и с новым мужчиной. Люди, что ездили в Чехию на уборку сахарной свеклы, встречали ее. Таскается там с кем попало. — Маргита открыла мне то, о чем я до сих пор и не подозревал.

— А Штефан?

— Ох, да как же он сможет приехать из такой дали, нет-нет, не посылай ему телеграмму, — сказала она. — Потом я напишу ему письмо, сообщу о случившемся.

— А остальная родня?

— Кто, какая родня? Все уже померли — ровесники, братья, сестры, — все уже там, одна я тут осталась, — прошептала она, потом задумалась и вытерла глаза уголком фартука.

Господи боже, подумал я, как же это? Умер прекрасный, изумительный человек, и неужели, кроме меня и Маргиты, его смерть никого не взволнует? Неужели весть о его смерти всем безразлична? Неужели завтра, когда мы будем хоронить дядю, над его могилой никто, кроме нас двоих, не уронит слезу? Когда уходят из жизни такие люди, их должно оплакивать все человечество. Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…

— Не мучай себя, Рудко, — сказала Маргита. — Не мучай себя больше, чем надо. Поди ляг, завтра нас ждет много дел, — напомнила она.

Я согласился с ней.

— Спокойной ночи, — простился я и вышел во двор.

Падал на землю поздний мартовский снег. Обычно этот снег бывает мокрым, не успеет опуститься и уже тает, но сегодня с неба падал хрупкий, пушистый, густой снежок, очень скоро он покрыл землю сплошной белой пеленой, он не таял — только падал и падал.

Поднялся ветер. Он дул с севера. Пробрал до костей, и меня начало знобить. К утру наметет большие сугробы, подумал я.

Медленно шагал я к своему дому, а в голове теснились невеселые мысли. Внезапно в ночной тишине вдали раздался гудок. Я пристально вгляделся во тьму. Далеко, где-то на краю пустынных, побелевших полей, мелькали светящиеся окна вагонов. Последний ночной поезд мчался на северо-запад, через два часа, по прибытии в столицу, его сигнал ворвется в сны моих детей.

Что-то шевельнулось в моей душе. Перестук колес становился все глуше и глуше, и вместе с ним замирало мое сердце…

В тот миг, когда последний мерцающий огонек растворился во тьме, меня охватило страстное желание побежать за поездом, догнать его, пока еще есть время.

Это желание угнездилось в самой глубине моего естества, оно пустило корни, и побороть его я уже не мог.

Тут я вспомнил дядю, его грустную, проникновенную улыбку, его истории о мужчинах и женщинах, о человеческом счастье и страданиях. Только теперь я понял смысл его слов и его молчания. Мне захотелось излить ему душу, сказать: «Дядя, я все понимаю, вот теперь я действительно все понимаю!»

Я долго смотрел на северо-запад и продрог при этом до костей, но страстное желание, которое завладело мной, не охладили порывы холодного северного ветра.

Морозило, дул ветер, все вокруг засыпало снегом. Это были последние причуды зимы. Через несколько дней потеплело, южный ветер за одну ночь слизал снег с полей, запели птицы, возвещая приход весны.

За две недели до пасхи почтальон принес мне письмо от дочери. Я нетерпеливо вскрыл его и стал читать. А прочитав, понял, что теперь наконец я смогу осуществить свое заветное желание.

Перевод И. Богдановой.

КОГДА СОЗРЕЛИ ЧЕРЕШНИ

В конце мая, в пору созревания первых черешен, Штевица вернулся в село.

Прежде всего было удивительно, что он с больными ногами смог одолеть такое расстояние, но как бы то ни было, а около одиннадцати утра он вынырнул откуда ни возьмись и, еле волоча ноги, заковылял по травянистой тропинке. Упорно, подобно улитке, тащил он свое обессилевшее, но все еще большое и грузное тело, иногда останавливался отдохнуть, держась за изгородь, потом снова делал несколько шагов по направлению к похилившейся деревянной калитке, которая висела на одном болте и в ветреные ночи своим громыханьем мешала людям спокойно спать.