В тени трона

Особенно многообещающей показалась Татищеву заключительная фраза агентурного донесения: Генштаб смертельного врага России оказался союзником беглого государственного преступника Ульянова-Ленина и послушной его воле разбойничьей горстки предателей-большевиков. Политическое руководство России в свое время не уделило должного внимания этой немногочисленной группе радикальных авантюристов, и вот теперь пришел час расплаты за недальновидность: в Берлине, несомненно, ухватятся за эту возможность насолить противнику в его собственном тылу. Работа секретного агента Курта превыше всяких похвал – с его донесением будет ознакомлен начальник Генштаба генерал Алексеев и сам Верховный главнокомандующий в Ставке. Пока не поздно, нужно засучить рукава и взяться за дело – зажать в тиски и обезвредить руководство большевистской банды в Женеве и Цюрихе.

Но было уже поздно: до Февральской революции оставался один месяц.

15 Февраль 1917-го

«Хлеб – царь стола, картошка – царица» – это присловье обрело на Руси законное звучание после открытия Колумбом Америки, откуда привезли вместе с золотом инков, табаком, кукурузой и картошку. Не сразу, но все-таки докумекали русские крестьяне на своих огородах, что в котелок пойдут клубни, что прячутся под землей, а не ботва с цветочками. Вот и стала картошка царицей стола.

В феврале 1917-го в Петербурге не стало царя стола – хлеба, а потом, в марте, и российского царя-самодержца не стало.

Без хлеба человеку не жизнь. А нет его – начинается возмущение в народе. Хлебный бунт – что может быть страшней и разрушительней! Человечество знакомо с хлебными бунтами с давних пор, когда государственная власть поняла, что в обмен на послушание надо дать народу хлеба и зрелищ. На том и держалась всякая власть. Если поставки хлеба истощались и прекращались, тут и зрелища не помогали: обстановка раскалялась донельзя, вспыхивали бунты, все шло вразнос.

В феврале в Петербурге не стало муки, остановили работу пекарни, народ понапрасну простаивал в бесконечных очередях у запертых хлебных лавок и расходился ни с чем. В очередях винили в подступающем голоде царя и изменницу-царицу. Всеобщая забастовка парализовала столицу. Начались народные бунты, публика ринулась громить винные лавки, магазины и казенные присутствия. Долой самодержавие! Даешь республику! Народный гнев, подогреваемый революционными агитаторами, переливался через край.

Николай не верил поступающим к нему тревожным, а то и паническим донесениям министров и жандармского начальства, раздраженно считая их преувеличением: «Монархии ничто не грозит! Казаки разгонят мятежников!» Но на поверку и преданные казаки оказывались ненадежны: не подчинялись приказам стрелять в голодную толпу.

Под ударами разгорающегося мятежа государственный аппарат трещал по всем швам. Разладились связи между правительственными инстанциями, стачки на военных заводах, нарушена работа железных дорог – все это ставило под удар намеченное Ставкой на апрель наступление по всему Западному фронту. Оно должно было принести русскому оружию блистательную победу, а заодно укрепить патриотические настроения в массах, а заодно возродить и укрепить народную любовь к царю – отцу отечества.

Брасово порывистый ветер мятежа облетал стороной: локотские вагранки и лесопилки продолжали работать, из музыкальной школы лились звуки флейты и скрипки, хлеб не исчезал с прилавков булочных, а местные жители, глядя не на Царское Село, а на дворец великого князя Михаила Александровича, не имели причин бастовать и буянить.

Но разлад и неразбериха в армейском руководстве и верхах петроградской власти вызывали беспокойство у хозяина дворца. Михаил, продолжая числиться в отпуске по болезни, не получал из Ставки никаких указаний на свой счет. Известия о беспорядках в столице не стали для него громом средь ясного неба: дурные новости были ожидаемы, и они пришли. И все же он не предвидел столь разрушительного развития событий.

Не дожидаясь официального уведомления из царской канцелярии, великий князь решил ехать в Гатчину, в дом на Николаевской – его дворец в Петрограде был отдан под военный госпиталь. Первое, что бросилось в глаза в одичавшей столице, – разбитые окна разграбленных магазинов, замусоренные улицы и толпы слоняющихся без дела солдат: Николай приказал устроить в городе перевалочный пункт для десятков тысяч нижних чинов, следующих на фронт и с фронта; вот они здесь и толклись, пополняя ряды мятежных пьяных обывателей. Хлеба! Долой царя, долой войну!

После тихого, добропорядочного Локтя этот городской пейзаж напоминал видения умирающего в горячке больного. Публика безумствовала, Российская монархия балансировала над пропастью. Оценивая ситуацию, немцы испытывали удовлетворение: деньги, вложенные в русскую политическую эмиграцию, не израсходованы зря. Да и британский посол Бьюкенен мог гордиться своей прозорливостью: его мрачные прогнозы, изложенные им в донесениях в Лондон, сбывались неуклонно.