В тихом омуте

(Я не знала, как это расценить – то ли как одну из твоих странностей, то ли как удивительную верность себе: истории, которые ты мне рассказывала, не были правдой, но для тебя, для твоего мира они ею являлись. Я должна была знать, что почти всю свою жизнь находилась на темной стороне твоей правды.)

– Но она же не сказала, верно? Она никому ничего не рассказала и не написала о Марке Хендерсоне в своей… истории о Кэти. О нем там нет ни слова.

Лина покачала головой:

– Нет, потому что я ей не позволила. Мы с ней все время ругались, и я постоянно говорила, что хотела бы засадить этого ублюдка в тюрьму, но это разбило бы Кэти сердце. И означало бы, что она пожертвовала своей жизнью впустую. – Она с трудом сглотнула. – Я хочу сказать, что все знаю. Знаю, что Кэти совершила глупость, идиотскую глупость, но она умерла, чтобы защитить его. А если бы мы обратились в полицию, то тогда она заплатила жизнью ни за что. А мама все твердила насчет правды, что оставлять все как есть безответственно. Она была… я не знаю. – Она устремила на меня такой же холодный взгляд, каким раньше смотрела на Луизу. – Ты бы все это знала сама, если бы только с ней поговорила.

– Лина, мне очень жаль, очень, но я все равно не понимаю…

– Ты знаешь, откуда мне известно, что мама сама покончила с собой? Откуда я знаю точно?

Я покачала головой.

– В тот день, когда она умерла, мы поругались. Началось все из-за какой-то ерунды, а закончилось, как всегда, Кэти. Я кричала на нее, обзывала плохой матерью, потому что, будь она хорошей, она бы помогла нам, помогла Кэти, и все сложилось бы по-другому. И она сказала, что хотела помочь Кэти, что встретила ее как-то возвращавшейся поздно домой, остановилась и предложила подвезти. Кэти была очень расстроена, но не говорила почему, а мама посоветовала ей не держать все в себе. Сказала, что может помочь. И что мама с папой тоже могут помочь. А на мой вопрос, почему она раньше мне об этом не рассказывала, мама промолчала. Я спросила, когда это было, и она ответила, что в середине лета, двадцать первого июня. В ту ночь Кэти утопилась. И подтолкнула ее к такому шагу мама, даже не подозревая об этом. А Кэти, в свою очередь, подтолкнула маму.

Меня вдруг захлестнула такая волна горечи, что я покачнулась. Все произошло так, Нел? Ты действительно покончила с собой из-за чувства вины и отчаяния?

Ты отчаялась, потому что тебя некому было поддержать: дочь злилась и не находила себе места от скорби, а я… ты точно знала, что я не отвечу на звонок. Ты отчаялась, Нел? И покончила с собой?

Я чувствовала на себе взгляд Лины и знала, что она видит мой стыд, видит, что я наконец поняла: в этом есть и моя вина. Но она казалась просто уставшей, а не торжествующей или удовлетворенной.

– Я не стала ничего рассказывать полиции, потому что не хочу, чтобы об этом узнали. Не хочу, чтобы ее винили, во всяком случае, больше, чем сейчас. Она так сделала не потому, что желала зла. И пострадала достаточно. Она пострадала за то, в чем не было ее вины. Ни ее, ни моей. – Лина слабо улыбнулась. – Ни твоей. Ни Луизы, ни Джоша. Это не наша вина.

Я хотела ее обнять, но она отстранилась.

– Не надо, – попросила она. – Пожалуйста, мне просто… – Она запнулась и вздернула подбородок. – Мне надо просто побыть одной. Немного. Пойду пройдусь.

Я отпустила ее.

Никки

Никки отправилась поговорить с Линой Эбботт, как и просила ее Дженни. Осень уже заявляла свои права, и на улице посвежело, поэтому Никки натянула черное пальто, сунула страницы во внутренний карман и пошла к Милл-Хаус. Но возле дома Эбботтов ходили какие-то люди, а ей не хотелось с ними общаться. Особенно после того, как эта Уиттакер заявила, что Никки интересовали только деньги и она хотела нажиться на чужом горе, а это вовсе не так. Она желала совсем другого, но никто не хотел ее слушать. Немного постояв и понаблюдав за домом, она почувствовала, что заболели ноги, и побрела назад. Иногда она ощущала себя на свой возраст, но чаще – на возраст своей матери.