В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

В изложении «савинковской» истории гельсингфорсская рукопись Опперпута в основном соответствовала сообщенному в его брошюре 1921 года. Никаких принципиальных расхождений и противоречий в освещении фактической стороны между этими двумя источниками не было. Различие состояло лишь в пропагандистской установке, столь явственно выраженной в книжке, которую Опперпут писал в стенах тюрьмы на Лубянке. Теперь в газете приведен был отчет Опперпута о пережитом в заключении после задержания в Минске. Со сдержанностью и достоинством, без нарочитого нагромождения и сгущения ужасов или чрезмерно пылких попыток оправдать собственное малодушие Опперпут сообщал об обстоятельствах ареста, допросах, способах физического и психологического воздействия на него и на других лиц (в частности, на его брата). Повествование отличалось подчеркнутой обыденностью изображения проявлений жестокости. Вот как, например, описывались первые допросы после ареста, произведенного в Минске в конце мая 1921 года, когда Опперпут отправлялся на съезд Народного Союза Защиты Родины и Свободы в Варшаве:

Скоро меня пригласили на новый допрос. На этот раз в кабинете председателя, кроме него самого, находился и арестовавший меня чекист Опанский.

— Ваше дальнейшее отрицание своей вины совершенно бесполезно, — сказал он. — Нам все известно. И вот доказательство.

Мне протянули ленту тайного разговора по прямому проводу между Минской ЧК и Гомельской Губчека. Последняя сообщала, что арестованы в полном составе все члены Областного, Губернского, районных и уездных комитетов нашего союза.

Были приведены все фамилии.

Из списка фамилий я убедился, что арестованы не только все те, которых знал и мог назвать я, но и ряд лиц, мне совершенно неизвестных. Сомнений не оставалось: организация разгромлена полностью. На столе председателя ЧК красовался выкраденный из шкапа Б. В. Савинкова в Варшаве фотографический снимок схемы союза, на стене — та же схема в крупном масштабе.

Выждав, какой эффект произведет на меня ужасная телеграмма, председатель заявил:

— Предлагаем вам дать исчерпывающие показания, ничего не утаивая. Это не только облегчит вашу участь, но и участь всех арестованных, ибо в таком случае мы не будем вынуждены прибегнуть к допросам «с пристрастием».

Добиваясь откровенных показаний и моего согласия работать в ВЧК в качестве секретного сотрудника, председатель подчеркивал, что по делу Западной организации НСЗРиС не только не будет ни одного расстрела, но все члены союза, ниже членов уездных комитетов, не принимавшие участие в партизанских налетах, даже не будут арестованы.

Слишком хорошо зная всю ложность таких обещаний, я настаивал на непричастности своей к союзу. Председатель и Опанский мягко уговаривали сознаться. Беседа вообще велась в тонах очень миролюбивых (один из приемов ЧК и ГПУ). Узнав, что с утра я ничего не ел, мне предложили закусить, для чего из квартиры председателя была принесена яичница и хлеб.

Я ничего дурного не подозревал, да и голод был сильнее всяких подозрений, хотя я и ощутил несколько странный привкус в принесенной еде. Но не успел я с жадностью проглотить яичницу, как меня стало сильно рвать.

— Вы просто сильно изнервничались, потому вас и рвет. Хотите рюмку водки?

Я подумал, что рвота действительно могла быть только следствием пережитого потрясения и вынужденной голодовки. И только выпив рюмку принесенной водки, весьма противного вкуса, я понял, что добровольно принял одно из советских «химических средств» воздействия и что теперь начинается допрос «с пристрастием».

Меня стало рвать так, что казалось, будто внутри у меня все переворачивается. Через некоторое время пот градом катился с меня. Совершенно обессилев, я лежал на полу. Мои следователи тем временем исчезли.

Описать все перенесенное я не в состоянии. Надо самому испытать эту режующую боль и рвоту. Через час только мне принесли морфий, рвота остановилась. Я был физически настолько разбит, что меня отвели уже под руки в одну из комнат ЧК, где уложили на диван. <…>

Кое-как приходя в себя, я стал давать частичные показания. Свою роль в центральном комитете НСЗРиС я продолжал отрицать (и отрицал до конца), но о заграничных, наименее уязвимых для ЧК, делах союза дал довольно полные сведения[463].

Главным фактором, определяющим поведение Опперпута после ареста, оказались не столько физические пытки, сколько страх перед ними. Нисколько не стремясь дать преувеличенную картину чекистских зверств и вызвать особое сочувствие к себе у читателя, автор рисует, однако, безвыходную ситуацию, вынудившую его подчиниться давлению и взять на себя обязанности секретного сотрудника.