В тот год я выучил английский

Когда мы остановились у клуба «Роз джаз», оркестр играл новоорлеанский джаз, начал «Mahogany Hall Stomp» Армстронга. Мы слышали, как со второго этажа из открытого окна, сменяя друг друга, вытекали звуки трубы и кларнета, взвыл резкий саксофон, а затем скромное банджо попросило соло — все это происходило под чрезмерные аплодисменты публики. Симон и Дженнифер быстро отправились в бар за напитками, Барбара наткнулась на Коллетт, музыканты заиграли «Калидонию», а я с тоской думал, что в это время делала Мэйбилин в Лондоне.

Чуть позже, смешавшись с шумной толпой, мы снова в растерянности оказались снаружи, воздух стал более свежим, мы чувствовали запах улицы, асфальта, и чуть дальше, с рыночной площади, доносились запахи грузовичка продавца хотдогов. В этот момент Барбара, как всегда не предупредив, ни с того ни с сего объявила перед Симоном и остальными, что на следующий день вечером она и я ужинаем вместе: «Никого, кроме нас, ну как, согласен?» Симон рассмеялся, обнял Дженнифер за талию и сказал: «Тогда я беру себе Дженнифер». Все это соответствовало рок-н-роллу.

Мне нравилось, как Барбара выпускала коготки и бросалась в атаку, когда подворачивался удобный случай. Вечер продолжился в квартирке у Тэсс. Среди гама, смеха, мисок миндаля и одобрительных возгласов «Cheers!»[110] и «Oh по, you don’t mean that!»[111] Барбара присоединилась ко мне, сидящему на стуле Корбюзье. Это был смешной, забавный длинный стул, который в прошлом заигрывал с новыми веяниями, предмет настолько интригующий, что никто не знал, как к нему подступиться, как эти недотроги, сжимающие бедра, съеживаются так, что ты наталкиваешься только на круглую спину, напоминающую черепаху.

«Конечно, с Корбюзье стул становится не просто стулом», — предупредила нас Тэсс в первую встречу, когда показывала нам квартиру. У него регулировался наклон с помощью стальных трубок, конструкция держалась на металлической подставке. Этот наклон делал стул функциональным и эргономичным, и, к слову, все говорило о том, что он может перевернуться. Но если вы аккуратно приблизитесь, этот стул, или кресло, или произведение искусства — мы тщетно пытались придумать название для этого приспособления — очень скоро идет вам на уступки. Нельзя сказать, что он был удобен, порой он даже вызывал дискомфорт. Но если вы сможете подобрать к нему ключ, то Корбюзье мгновенно отдастся вам без всякой скромности, охотно подчинится, и порой встречаются люди, которые возбужденно восклицают: «Look! My God, did you ever try that Le Corbusier chair! Really fantastic!»[112]

По-французски слово «кресло» рифмуется со словом «прием». Чаще всего кресло протягивает к вам руки, за что англичане называют кресло armchair. Но подходит ли этот термин в данном случае, ведь эта вещь была создана по подобию кресла, Марсель Брюер сконструировал его для Василия Кандинского, только у Корбюзье не было подлокотников? Именно их отсутствие позволило — это была ее инициатива — Барбаре сесть на меня верхом. На ней были белые обтягивающие джинсы, сквозь них четко проступали половые губы, она не хотела, чтобы я это видел и что-то меня отвлекало, поэтому плотно прижалась своим лицом к моему, последнее расстояние между нами настолько уменьшилось, что мы снова стали похожи на детей в том возрасте, когда маленькие девочка и мальчик начинают осознавать различия между собой. Мы словно качались на качелях, когда одним своим легким толчком можно поднять другого в воздух, эти движения взад и вперед оставались детскими первыми шагами.

Я почти не беспокоился, что Симон заметит ту близость, которую создал между мной и Барбарой месье Ле Корбюзье, да к тому же он танцевал с Дженнифер в соседней комнате. А затем Барбара, обожавшая розыгрыши, сказала:

— Знаешь что? Давай сделаем вид, что мы друг друга ненавидим, let’s play[113] только притворимся, that we hate each other, okay, Chris?[114]

— But I don’t hate you[115].

— Please, just pretend…[116]

После Корнеля и Мариво? Барбара любила театр и знала наизусть репертуар. Мы разыграли милую маленькую сценку ненависти, сидя на раскачивающемся Корбюзье. После каждой фразы Барбара снова набирала воздуха, чтобы плеснуть мне в лицо новой порцией гнева, ее грудь красиво приподнималась. Мне нравилась ненависть Барбары, ненависть завоевателя, она описывала те же изгибы, что и лапа тигрицы в цирке, когда та проявляет жесткость, выпуская когти, хотя перед ней была только пустота, так как дрессировщик знает свое дело.