В тусклом стекле

– «Возможно, нам не суждено уж больше свидеться. Ах, если бы я могла вас позабыть! Бога ради, ступайте. Ступайте же! И прощайте».

Я вздрогнул.

Боже праведный! Мыслимо ли? Я мог поклясться, что лишь двое на свете слышали эти слова: я и графиня, шепнувшая их мне на прощанье.

Я взглянул в безучастное лицо говорившего. Оно не выражало ровно ничего; казалось, его нисколько не занимало, какое впечатление производят на меня ответы.

– Чего желаю я более всего на свете? – спросил я, едва сознавая, что говорю.

– Блаженства.

– Что же мешает мне его достичь?

– Черная вуаль.

Все теплее и теплее! Судя по ответам, ему до мельчайших подробностей известен мой краткий роман, о котором не подозревает даже маркиз. И это притом, что сам я надежно укрыт под маскою и домино, так что меня и брат родной не узнал бы!

– Вы говорите, я влюблен. А любим ли я в ответ?

– Спроси сам – узнаешь.

Я говорил тише, чем прежде, и стоял совсем близко от чернобородого, чтобы ему не приходилось повышать голос.

– Любит ли меня кто-нибудь?

– Тайною любовью, – был ответ.

– Велика ли та любовь?

– Безмерна.

– Как долго она продлится?

– Покуда не облетят лепестки розы.

Роза – еще один намек!

– Тогда наступит тьма, – вздохнул я. – Но покамест свет озаряет мою жизнь.

– Свет фиалковых глаз.

Любовь, пускай она и не в полном смысле вероисповеданье (вопреки тому, что объявил оракул), несомненно, сравнима с идолопоклонством. Как будоражит она фантазию, как усыпляет рассудок; какими доверчивыми мы делаемся, поклоняясь любви!

Относись эти прорицания к постороннему, я бы лишь от души посмеялся. Но речь шла обо мне, и слова оракула произвели на меня сильнейшее впечатление. Страсть моя разгоралась, разум притуплялся, я вел себя как одержимый.

Исполнитель замечательной шутки – если то была шутка – махнул палочкою в мою сторону, ясно давая понять, что разговор окончен; возвращаясь в круг зрителей, я все не мог оторвать взгляд от китайцев: в моих глазах они теперь были окружены ореолом тайны. Внезапно чернобородый властно поднял руку, как бы подавая условный знак предводителю процессии, стоявшему с золотой палочкою в руке.

Предводитель стукнул палочкою оземь и провозгласил:

– Великий Конфу умолкает на час.

Тотчас же носильщики высвободили где-то наверху паланкина бамбуковые шторы, упавшие с громким щелканьем, и закрепили их снизу. Затем чернобородый, в высокой феске и с черной палочкою, принялся проделывать какие-то движения, напоминавшие пляску дервиша. Вскоре к нему присоединились двое провожатых с золотыми палочками и наконец четверо носильщиков, которые образовали внешний круг; танцоры торжественным хороводом обходили паланкин, пляска их мало-помалу убыстрялась, извивы тел делались все более странными, неожиданными, исступленными; стремительность танца все возрастала, покуда они не замелькали мельничным колесом, – тогда, среди общего рукоплескания и изумления, странные эти актеры смешались с толпою и спектакль, во всяком случае на время, завершился.

Маркиз д’Армонвиль стоял неподалеку и задумчиво следил за происходящим. Когда я приблизился, он сообщил:

– Граф ушел искать свою жену. Жаль, что она не говорила с пророком: забавно было бы понаблюдать при этом за графом. Пойдемте, пожалуй, и мы – я попросил его представить вас графине.

С бьющимся сердцем последовал я за маркизом.

Глава XIV Мадемуазель де Лавальер

Мы с маркизом д’Армонвилем переходили из залы в залу, однако разыскать графа в такой толчее было не так-то просто.

– Я придумал, как его лучше найти, – объявил наконец маркиз. – Возможно, ревность подсказывает графу, что знакомить вас с женою не в его интересах. Оставайтесь здесь. Думаю, одному мне легче будет его уговорить – вы ведь, кажется, хотите быть представленным?

Разговор этот происходил в комнате, которая ныне именуется Salon d’Apollon[28]; мне запомнились в ней стены, увешанные картинами. И моему приключению в тот вечер суждено было случиться именно здесь.

Я присел на диван с золоченою спинкою и огляделся. На просторном сиденье расположились, кроме меня, еще трое или четверо; все оживленно беседовали меж собою. Все – кроме одной дамы, сидевшей подле меня: нас разделяло не более двух футов. Дама, по-видимому, погружена была в задумчивость; ее поза казалась воплощением изящества. Костюм в точности повторял одеяние мадемуазель де Лавальер с известного портрета Коллиньона, отличавшееся, как вы помните, не только роскошью, но и элегантностью. Волосы были напудрены, под пудрою угадывался их собственный темно-каштановый цвет. Из-под подола выглядывала маленькая ножка, рука же покоряла изяществом и благородством формы.

Дама, к моей досаде, ни разу не сняла маску, тогда как многие подолгу держали свои маски в руках.

Я был уверен, что она хороша собою. Пользуясь преимуществом маскарада – особого мира, в котором позволительно все и разве по голосу да по случайным намекам отличишь друга от врага, – я заговорил.