В верховьях времени. Стихи

Был славен Давид — музыкант небывалый.
Когда он играл на пастушьей свирели,
То ветви деревьев от радости пели
И овцы о тучной траве забывали.

Поклялся Давид, глядя в горние выси,

Дать Богу жилище, когда воцарится.
И сел за Псалтырь. Как возвышенны мысли!
Стихам полнозвучным и сам он дивится.

Слагал, будто в утренний час на затишье

Срезал розоватые зрелые гроздья.
И видел вельможа, царя посетивший:
Шептал ему на ухо Ангел Господень.

Однажды Давид, вдохновленный, счастливый,

Окно распахнул серебристому саду.
А гость светозарный его над долиной
Взошел — на одеждах цветы и цикады.

Есть лестница в небо — крутые ступени,

По ней, огнелики, с высот бирюзовых
Спускаются к людям под звездное пенье
И снова восходят по Божьему зову.

С болотца близ тайной палаты царевой,

Где ряска и тина, тростник заполошный,
Ударило в уши — полуночным хором
Горластые жабы вопили истошно.

Нет мира в душе, и бесплодны усилья:

Нет струнам Псалтыри чудесного лада.
«Умолкните, твари!» — царь шепчет бессильно
В орущую бездну за темной оградой.

Восторг вдохновенья — медовые соты!

Настанет покой — вновь его он обрящет.
Давид верных слуг посылает к болоту,
Чтоб жаб разогнали соломой горящей.

И вот тишиною окутан провидец,

Готовится царь низать жемчуг словесный.
Но в круге дрожащем светильника видит:
Огромная жаба вольготно расселась.

Болотная тварь на стихе драгоценном!

И запах гниющих растений и тины.
Пришелицы черной, как веянье тлена,
И голос, и вид, и дыханье противны.

Сгинь! — царские ноздри белеют от гнева.

Отбросил — и ждет, чтоб волненье утихло.
Глядь, вновь, будто грязи комок здоровенный,
Нахальная жаба — знакомое лихо.

Что злей, разрушительней, горше сомнений?

Как враг, все сокровища сердца разграбят.
Давид, прежде смелый, в немалом смущенье:
Не бес ли явился в обличии жабьем?

А может, его неугодно писанье,

Противно, как хор в тине стонущих тварей?
Тут молвила жаба: как ты помешал нам,
Так мы не дадим тебе Господа славить.

Не сон ли? Давид в изумленье немалом.

Нахмурился царь, заходил по палате.
Чудны и слова ему гостьи незваной,
Чудно, что язык ему жабий понятен.

Но слуг отозвал. Тотчас жабы свободно

Вздохнули, настроились и что есть силы
Из тьмы камыша в глубину небосвода
Запели, заплакали, заголосили.

И певчий тростник шелестел свои думы,

Источник звенел, трепет шел по маслинам.
И то, что казалось назойливым шумом,
Теперь представлялось ликующим гимном.

Все славило жизнь и Творца ее в вышних

На том языке, что дарован природой.
Трава полевая, нет жальче и тише,
Несла свою лепту вдовицей убогой.

И, завороженный, в предчувствии слова —

О жизнь, до чего ты богата дарами! —
Заслушавшись музыкой мира ночного,
Давид пред пустыней пергамента замер.