Вадимка

Дождь словно ждал этой минуты: тучи стали снижаться, сгущаться и хлынул такой ливень, о котором говорят — как из ведра. Засопели-захлюпали наши кеды, волнами прошёлся по коже холодок. Косые струи хлещут в лица, заливают глаза. Вадимка застёгивает штормовку на все пуговицы, прячет щенка от воды.

О, эта оленья тропка! Будто ниточка вьётся она меж болот и марей. По воде, но кочкам, по воде, по кочкам. То оборвётся, то опять вынырнет. Вот, думаешь, сейчас на горку, на увал выскочит. Сухо там, дорога твёрдая. Так нет же, обязательно в сторону крутнёт. Так, говорят, оленям способнее.

Далеко ль мы ушли, а уж Грозный с Милкой по брюхо топнут. Как ни выбирай дорогу, от воды никуда не уйдёшь. Остановиться бы, переждать дождь… А где? Всюду топи, ни кустика, ни деревца. Тайга куда-то отшатнулась от нас. Одно остаётся: шагать да шагать.

Елань за еланью, топь за топью. Вода и сверху и снизу. Мокры наши непромокаемые штормовки, мокры лошади, вьюки. Одна Тымба сухонькая.

Лес, где ты?

Леса нет, вместо него навстречу нам выплывает речка: глубокая, кипучая, в пене и воронках. Это дождь её подстегнул.

Смотреть и то страшновато.

— Надо брод искать, — размышляет Гурьяныч. — По броду-то мы, стал быть, легко перескочим.

Брод нашёлся сразу, да что толку! И там вода из берегов хлещет. Вот он, первый наш Рубикон.

Стоим, думаем, советуемся.

— Пробовать надо, — встряхивается Степан Степаныч. — Как говорится, под лежачий камень вода не течёт.

Он ещё острит, наш уважаемый писатель.

— Куда в таку воду! — качает головой Гурьяныч. — Потонуть разве?

— Вы ж говорите, Витим переплывали?

— Когда было-то? — спрашивает Темник. — Тридцать лет назад.

Степан Степаныч докуривает папиросу, садится на Грозного, берёт мокрый повод.

— Ну… Считайте героем.

Грозный, не сопротивляясь, ухает в воду. Берег рутой, обрывистый. Спотыкаясь о камни, копь режет грудью бешеные струи. Наискось норовит, чтоб течением не сшибло. Умный конь Грозный.

Вот и половину речки прошли, по самой стремнине бредёт наш спаситель. Видно, как ноги дрожат, мускулы перекатываются. Только б не упал, только б выдержал! «Давай, давай, милый, выручай из беды!»

Тот берег положе, конь выходит на него спокойно.

А мы как?

Гурьяныч что-то мешкает, переобуваться вдруг стал, портянки выжимать. На дожде-то!

Степан Степаныч сбрасывает вьюки, вскакивает на Грозного, снова гонит в воду:

— Пошла-поехала!

С таким же напряжением Грозный возвращается назад. Я привязываю к Милкиному поводу верёвку, чтоб подлиннее был, кладу на лошадей вьюки, сажаю на Грозного Вадимку.

— Милку в поводу потянем, — предлагаю. — Сама ни за что не пойдёт.

Мне выпала доля ехать на Милке. Гурьяныч отказался из-за её строптивости.

— Тащи, богатырь! — Степан Степаныч уверенно дёргает за повод. — Где наша не пропадала!

Милка не хочет идти в воду. Я колочу её кедами, нукаю изо всех сил. Она пугливо прыгает в сторону, косится на воду хитрым глазом.

И тут нас выручает Грозный. Он смело входит в речку, натягивает повод, пристёгнутый к седлу, тащит за собой упрямую кобылку.

После мы сообразили, что нельзя повод к седлу привязывать. Стоит Милке упасть, и Грозный повалится. Впрочем, едва-едва так не случилось.

Втянутая в воду, Милка заученно падает на колени, вскакивает, встряхивается, как ни в чём не бывало бредёт дальше… без седока. Я лечу через Милкину голову. Вода хватает меня, крутит, вертит, несёт к омуту, к пенным воронкам. Степан Степаныч оборачивается на шум, видит меня, мелькающего в кипучих бурунах. Видит воронки и знает, что это верная смерть. Он ничего не может сделать для меня: Грозный ещё до середины не добрёл, минуты три-четыре нужно, если всё благополучно кончится. Ему ничего не остаётся, как подбодрить меня:

— Держись, Федя! Крепись! Гурьяныч, кидай верёвку!..

Держись, Федя, крепись, Федя, в пудовых брезентовых штанах! Никаких сил не хватает, чтоб держаться на поверхности. Тянет, тянет на дно, будто магнитом притягивает. Хотя пловец я, не хвалясь скажу, неплохой.

Минуту, если не меньше, побарахтался — все силы израсходовал. Раз хлебнул, другой — пошла голова кругом. Туман в глазах, тошнота. Свет какой-то зелёный-зелёный…

Сколько времени проходит, не знаю. Открываю глаза. Вижу, Степан Степаныч возле меня сидит, Вадимка пульс щупает. Дождь по-прежнему идёт. Я-то не чувствую, а по воде видно.

Лошади переправлены, имущество в куче лежит. Иван Гурьяныч поодаль сапоги снимает — видно, опять портянки выжимать. Беда с этими портянками.

Степан Степаныч в трусиках «загорает».

— Один чёрт, — говорит, — всё равно мокро.

Вадимка сидит белый-белый, от испуга трясётся.

— Я думал, ты совсем утонул.

— Как видишь, не совсем. Кто меня вытянул?

— Дядя Стёпа. Ка-ак Грозного стеганёт! Сам в воду бултых! И за тобой.

— Хлебнул ты немного, — ёжится Степан Степаныч. — Быстро откачали. Надо б спиртику выпить для сугреву.

— Давай понемножку. А что ж верёвку не бросили?

Степан Степаныч достаёт фляжку, отпивает глотка три-четыре, подаёт мне. На мой вопрос он почему-то не отвечает.