Вадимка

— Обязательно дам, дядя Андрей, — обещает Вадимка. — Самое, самое честное!

Глава третья НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Мы сидим во дворе сельсоветского дома, варим на костре картошку, вспоминаем недавние события.

Двор порос травой-муравой, кой-где лебедой и крапивой, частью вытоптан скотом, частью занят длинными поленницами лиственничных дров. Они горят пышно-жарко, стреляют, как Вадим из «духовки».

Дом сельсоветский новый, светлый, под железной крышей; он глядит весёлыми окнами на крутой обрыв, что сбегает к синеомутной Тымбе. Река здесь растекается на два рукава, между ними плывёт черёмушный остров, похожий на белый пароход. На высоком берегу, напротив острова, дымит немудрящая кузенка, летят из неё звоны-перезвоны. В стайке для ковки лошадей волнуется сивая кобылёнка.

По реке, минуя поплавки сетей, плывут утки и гуси; бредут на водопой сытые коровы. На скотном дворе отчаянные ребятишки дразнят здоровенного колхозного бугая.

Нам всё это со двора хорошо видно.

Степан Степаныч, довольный, посасывает папиросу, щурит чёрные глаза, мечтательно вздыхает.

— Красота какая, Федя!

Степан Степаныч одет по-таёжному. На ногах — яловые сапоги, на плечи накинута штормовка с капюшоном, на голове груздем сидит войлочная шляпа с сеткой от комаров. По всему видно: правится ему здесь. Давно не видел он высоких гор, светло-зелёных, с изумрудными переливами, солнечных перелесков за рекой, рассеянных по волнистой долинке, высокого неба самой прозрачной синевы; не дышал чистым воздухом дремучей тайги, что вплотную подступила старинному селению.

— Умирать сюда приеду, — шутит Степан Степаныч. — На самую красивую горочку.

У Темника одежда много проще. Ватник на нём латан-перелатан, сапоги скособочены, штаны древние, землепроходческие. Кепка старенькая, восьмиклинка; плащ синий, прожжённый. Вроде ещё меньше стал он в этом одеянии.

Степан Степаныч обстругивает палочку, пробует ею картошку.

— Скоро сварится, — говорит он и снова ложится на траву лицом к Темнику.

Трава пахнет ромашкой и мятой — знакомые запахи детства!..

— Расскажите, Иван Гурьяныч, как вы Тымбу потеряли? — Степан Степаныч прячет нож в чехол. — Интересная история.

— Село или речку? — спрашиваю я.

— И то и другое, — признаётся Темник. — Впервые со мной такое приключилось. Стал быть, летим над Витимом. Дело известное; плавал по нему не однажды, и блудил, и тонул, с холоду-голоду погибал. Значит, смотрю, отворачиваем влево — тоже тропа знакомая. За поворотом этим — минут двадцать лёту — моя Тымба и есть. Село родное. Тымба-то!

Гляжу вниз. Действительно, селение видится — домов сто аль поболе. А сам знаю, не только села — заимки перед Тымбой нет. Смотрю, стал быть, думаю: иль пилот напутал, иль у меня ум за разум заходит.

Лётчик тем временем кружок даёт, на посадку метит.

«Куда? — кричу ему в ухо. — Что за село?»

«Тымба», — отвечает.

Ну, думаю, парень, вот сейчас я над тобой посмеюсь.

Садится лётчик возле прясла с «колбасой», выключает мотор. Я жду, когда он из кабины вылезет, — удовольствие продляю. Верно, вылезает он, берёт планшет свой плексигласовый, в избушку топает. Я, значит, за рукав его и так ехидно спрашиваю:

«А вы случаем промашки не дали, товарищ пилот?»

«Какой?» — отвечает. И смотрит на меня, как на музейную редкость.

«Это ж не Тымба, — говорю. — В Тымбе двадцати дворов не наскребёшь, а здесь, стал быть, все сто. Заводишко дымит, сад посреди села».

Тут уж он посмеялся надо мной, отвёл душеньку. Спрашивает, когда я в последний раз в Тымбу наведывался.

«Последний раз? — начинаю вспоминать. — Как же, лет двадцать назад, если не ошибаюсь».

Лётчик ещё пуще заливается.

«Почему ж вы, говорит, считаете, что Тымба до сих пор в детских трусиках бегает?»

Темник пробует картошку, палочка легко входит в неё.

— Сварилась, братцы! Налетайте! Расхватали — не берут.

— А потом узнали? — Вадимке интересна эта история. — А, дядя Ваня?

— Потом? Само собой. Клуб, что мы строили, вширь подался, пристройку к нему приспособили: завод, о котором я лётчику толковал, не завод вовсе — электростанция. А мы всё керосин жгли. Одних магазинов штук десять насчитал. Школа-интернат на сто мест. А при мне и школы-то не было.

— А дом, где вы жили, остался?

— Дом, Вадимка, остался. Прочный дом, из лиственницы рублен. Стоит, как утёс Стеньки Разина.

На картошку и едоки прибывают: Валентин Иванович — председатель колхоза и Анна Петровна — секретарь партийного комитета. Её-то я узнаю сразу, по походке. Не идёт она, а плывёт вроде. Мы с ней в партийной школе вместе учились.

— А мы к вам на огонёк. — Анна Петровна ставит на стол хозяйственную сумку. — И на картошку. Идём по селу, думаем: «Где так вкусно картошкой пахнет?» Видим, цыгане заезжие дрова сельсоветские жгут. «Голодные, поди?» — рассуждаем. Валентин ленков солёных прихватил, а я — большую ложку.

Степан Степаныч уступает ей почётное место и, между прочим, говорит:

— Насчёт большой ложки зря стараетесь. Мы сами такие. Получайте обыкновенную едоцкую образца тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Куплена по дешёвке в магазине уценённых товаров.