Вадимка

Иван Гурьяныч возвращается с пустыми руками. Клюнул какой-то глупый окунёк на хлебную крошку. Из одного окуня ухи не сваришь.

Мы сообщаем Темнику про нашу ошибку.

— Так и есть. — Он трёт свою малиновую лысину. — Две реки тут идут, рядом друг с дружкой. Забыл, напрочь забыл.

Он многое забыл, наш проводник Иван Гурьяныч — рыбак и охотник, по слухам признанный следопыт витимской тайги. Поговоркой стали для нас его слова: «Когда это было? Тридцать лет назад?»

В молчании проходит наш тощий ужин. Вадимке достаётся окунь-недомерок и чашка похлёбки с редкими кусочками картошки. А у нас основная пища — чай и дикий лук: благо, на берегу его предостаточно.

Рано ложимся мы спать, ещё раньше, чем в прошлую ночь. Вадимка жмётся к моему боку, жалуется:

— Батя, я совсем не наелся, нисколечко!

— Потерпи, Вадимка. Может, завтра улов лучше будет. А может, катер или лодку встретим. Так уж получилось. Зря я втравил тебя в эту поездку, не подумал.

— Нет, не зря. Я потерплю. Ты знаешь, батя, как мне Ивана Гурьяныча жалко? Жальче Тымбы.

— Почему?

— Не везёт ему, понимаешь? Старается, старается, и всё не так. Знаешь, как ему по тайге ходить хочется?

— Он тебе говорил?

— Я сам вижу.

— Возможно. Ты спи.

— Ладно, сейчас. А что наши делают? Ужинают?

— Может быть.

— Помнишь, как нас мама по утрам блинчиками кормила? Фаршированными, со сметаной.

— Помню.

— Кофе с молоком пили.

— Пили.

— Батя, а жёлуди здесь есть?

— Нету. Дубы только до Урала доходят, пропускают всю Сибирь и появляются не то в Благовещенске, не то в Биробиджане.

— Жаль. Говорят, из желудей кофе можно делать.

— Можно.

Вадимка любит кофе; дома он меньше двух стаканов не пьёт.

Мне надо как-то отвлечь его от мыслей об еде, но он сам затихает, посапывая, вздрагивая, бормоча что-то в полусне.

Я лежу с открытыми глазами, слушаю комариный писк, лёгкий шелест листьев, горький плач дикого голубя.

Потом я думаю о жене, Алёнке, о бабушке. Знала бы Тося, в какой переплёт попали мы с сыном, было б тут слёз да печали.

Засыпаю я поздно.

Ещё в палатке я чувствую, что день будет хорошим. Солнце светит в марлевое окошечко, разноголосо поют пичужки, где-то неподалёку долбит дерево дятел. Ему отвечает морзянкой другой; он сидит подальше, но «телеграммы» шлёт аккуратно.

Кричат противные чайки. Густо трещит кем-то взбодрённый костёр.

Приятно лежать на хвойной постели, вдыхать свежий аромат леса, слушать его неумолчную жизнь и думать, как несчастны те городские, кому ни разу не пришлось ночевать в тайге в палатке, утром смотреть на небо, ловить рыбу, купаться.

Да, но у них есть хлеб.

Мысль о еде подстёгивает меня. Я выбираюсь из спального мешка, натягиваю спортивные штаны, свитер, вылезаю из палатки.

Откуда-то вдруг пахнуло варёным мясом. Ноздри мои раздулись. Смотрю — у костра сидит Вадимка, с великим удовольствием гложет молодую желтоватую кость. Губы и подбородок его лоснятся от жира. Возле сына стоит котелок, в нём деревянная ложка — одна из тех, что мы взяли для ухи. Над костром висит ещё один котелок, побольше, Гурьянычев, полный того же аппетитного мяса.

Вот так чудеса в решете!

Я ни о чём не спрашиваю. Стараюсь сам понять: что же случилось на нашем таборе?

А случилось непоправимое. Об этом говорят козья голова, спрятанная за седло, и наше ружьё, что лежит возле Вадимки.

Мысли мои работают быстро, остро, роятся, словно искры.

Степан Степаныч спит, Темник — тоже. Значит, значит…

Кровь бросается мне в голову. Я вспоминаю Вадимкины слова: «Батя, я совсем не наелся, нисколечко».

Значит, значит…

Помнится, я просыпался на заре и в полусне-полудреме не почувствовал Вадимкиной руки. Обычно он спит, не застёгивая спального мешка; одна рука его всегда лежит на мне.

Значит… Значит, Вадимка убил козу!

Я подбегаю к костру, со всего маха бью ногой по котелку. Не по тому, что стоит перед Вадимкой, а по тому, что висит над костром, — по Гурьянычеву. Котелок опрокидывается, кипящая вода льётся на мою голую ногу.

Острая боль разливается по ступне — кажется, горит вся нога. Но больнее боли то, что сделал мой сын.

Вадимка вскакивает с лесины, смотрит на меня с удивлением. Рот его набит мясом, в руке сверкает нож с блёстками сала на лезвии. Он хочет что-то сказать, но я не слушаю, меня душит негодование. Повернувшись, я награждаю сына пощёчиной.

Вадимка хватается за щеку, глаза его полны слёз и отчаяния.

— За что, батя?

Он не знает за что! За козу, конечно, за браконьерство, за позор, который он обрушил на мою голову.

Я беру мыло, хочу пойти к реке. Нога моя покрылась пузырями. Надо натереть её мылом, остудить в прохладной воде. И тут натыкаюсь на осуждающий взгляд Степана Степаныча. Наш товарищ незаметно вылез из палатки — босой, нечёсаный, в трусах, непомерно широких для тощего тела. В одной руке бумажка для самокрутки, в другой — берёзовый лист, высушенный над огнём.

— Эх, Федя, Федя!..

— Что «Федя»?

Степан Степаныч не отвечает. Это ещё больше раздражает меня, и, чтобы не поссориться с ним, я поднимаю палку и, опираясь на неё, ковыляю к реке.