Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

«Осенью сорок первого» — это рассказ о казни военных высшего ранга под Куйбышевым и Саратовом в конце октября первого военного года. Казни тайной, страшной, бессудной. Даже без фарсового прикрытия так называемым судебным процессом. По приказу Берии, одобренному Сталиным. Можно было, наверно, обойтись вообще без статьи — только опубликовать (что я и сделал) полный текст акта о приведении приговора в исполнение. Но, лишенный предысториии необходимых пояснений, он мог бы оказаться не понятым более молодой генерацией читателей, для которых громкие некогда имена казненных уже ничего не говорили.

Трудно даже представить себе, какая волна писем нас захлестнула! Самыми пронзительными и самыми отчаянными в этом потоке были письма ближайших родственников казненных: только из этой публикации, с опозданием на сорок шесть лет, они узнали правду о гибели своих близких! Написали дочери генерал-полковника Григория Штерна, генерал-лейтенанта Якова Смушкевича, генерал-лейтенанта Матвея Каюкова, генерал-майора Павла Володина, генерал-майора Георгия Савченко, внук генерал-полковника Александра Локтионова и еще около двадцати членов семей безвинно убиенных людей, в которых Сталин просто «не увидел» достойных его гения полководцев и потому пустил в расход. Написали те, кто несколько десятилетий скрывал свое родство с «врагами народа», но всегда хранил память о них. Даже после того, как мученики были формально реабилитированы, правда о том, где, как и почему их постигло это несчастье, тщательно скрывалась: истинно народная власть ограждала своих опричников — самих палачей и их потомков — от нервных перегрузок.

Пришли письма от бывших коллег казненных, друзей, земляков — лишь после краткой публикации в «ЛГ» им всем открылась одна из самых позорных страниц советской истории. Особо сильное впечатление произвело на меня письмо из поселка Буда, Харьковской области, где родилась выдающаяся военная летчица Мария Нестеренко, жена генерала Рычагова, только в том и повинная, что была его женой. Друг ее детства Виктор Афанасьевич Иванов написал мне, что в переполненном клубе поселка все собравшиеся на вечер памяти этой замечательной женщины стоя выслушали чтение вслух моей статьи.

И опять же — понимаю, что почет был оказан трагически погибшей землячке, а вовсе не автору статьи, но мысль о том, что этот катарсис вызван моей публикацией, сжимала сердце и побуждала к новым поискам: ведь ясно же, сколько кошмарных тайн хранят еще бездонные наши архивы.

Я приносил эти письма домой, мы читали их с мамой — она запиралась потом в ванной, чтобы я не видел ее слез: для нее это был не просто «исторический сюжет»… Позвонил Роберт Рождественский. «Ты заставил людей содрогнуться», — сказал он. Телефон звонил беспрерывно: знакомые и незнакомые люди не считали краткую публикацию «финалом этой истории», ждали какого-то продолжения. Чем мог я ее продолжить? Возникла идея собрать в редакции всех родственников расстрелянных генералов, опубликовать потом их рассказы уже о своей судьбе. Но шефы газеты почему-то идею эту не поддержали.

Сразу вслед за статьей о военных появилась еще одна — под не очень выразительным названием «Процессы». Там я рассказал о последних днях трех знаменитых деятелей культуры, погибших в конце января — начале февраля сорокового года, когда вроде бы уже была в разгаре сильно раздутая пропагандой бериевская (антиежовская) «оттепель»: Исаака Бабеля, Михаила Кольцова и Всеволода Мейерхольда. В частности, мною впервые было опубликовано теперь уже всем известное, многократно растиражированное письмо Мейерхольда Молотову из пыточной тюрьмы — вопль истерзанного человека, воспроизведшего «технику» выбивания признательных показаний. «Обе Ваши статьи, — писал мне исследователь творчества Мейерхольда, известный театровед Константин Рудницкий, — и предыдущая, о гибели военных, и эта <„Процессы“>, произвели впечатление шоковое. Вы вообще владеете поразительным даром твердо, лаконично и холодно, будто клинком, наносить удары ленивому обществу. Восхищаюсь как профессионал-литератор».

13 июня 1988 года умерла моя мама, совсем немного не дожив до восьмидесяти пяти лет. Еще за неделю до смерти она участвовала в судебном процессе по довольно заурядному гражданскому делу, и, как мне потом рассказала ведшая дело судья, зал сразу наполнился, когда она начала выступать: мама была прекрасным оратором, логикой и убежденностью, но главное эмоциональностью, воздействовала даже на судей, подвластных не закону, а телефонному праву.

Представляю себе, с каким итогом она выступала бы в суде присяжных. Не пришлось…