Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Опубликовать этот крик души наш редакторат отказался. Без объяснений… Но его фрагменты, включенные в мою статью, тотчас напечатал Егор Яковлев в «Московских новостях». Тогда казалось, что сталинистка с проспекта Суслова это не более, чем окаменевший реликт, над которым основная масса читателей просто посмеется. Особенно над шубками и чулочками: многим еще были памятны истинные условия жизни в те лучезарные годы. Пусть даже тех, кому посчастливилось избежать и ГУЛАГА, и пули. Но с кем было полемизировать? Кому объяснять, что беличьи шубки, доставшиеся обласканным, как-то не греют, когда вспоминаешь про каторжные робы бесчисленных лагерников, а исключительная скромность Иосифа Виссарионовича состояла лишь в том, что он не зарился на миллионы рублей, вполне довольствуясь миллионами жизней?

Теперь знатоков той жизни заметно прибавилось, письма, подобные тому, что приведено выше, занимают немалое место в читательской почте. Только сменились объекты проклятий: великого Платонова приватизировали «патриоты», а великий Рютин снова канул в забвение.

Критика пришла и с другого бока. Александр Николаевич Яковлев позволил фанатичной французской сталинистке Лили Марку записать его размышления о прошлом и будущем. Убежден, что не разобрался, с каким монстром имеет дело. Книга эта у нас не вышла: автор поступил мудро, уклонившись от встречи с российским читателем. Но я ее прочитал по-французски. В оригинале она называлась «Что мы хотим сделать с Советским Союзом». Дабы избавить автора от гнева его заклятых друзей, я, публикуя отзыв о ней, смягчил название: «Каким мы хотим видеть Советский Союз». Получилось не так вызывающе.

В книге этой мне посвящено немало страниц, которые, не владей я всей полнотой информации, весьма бы меня огорчили. Оказывается, никакой платформы Рютина не существовало вообще, это все фальшивка, сработанная в НКВД, которую я по наивности принял за чистую монету и тем самым поддержал провокацию Сталина. Версия вроде бы благородная, она позволяла автору книги считать Рютина жертвой ложных обвинений, в противном же случае, если бы Рютин действительно платформу ту сочинил, обвинение в измене, терроре и прочем следовало, выходит, считать обоснованным и его осуждение законным.

Конечно, Александр Николаевич исходил из самых лучших побуждений и хотел оградить имя Рютина, его посмертную юридическую судьбу от возможных нападок хулителей, и все же досадно, что широко и непредвзято мысливший человек, которого я искренне чтил и чту, фактически оказался во власти стереотипа, согласно которому каждый, кто был против Сталина, автоматически считался предателем, изменившим своей стране. «Мы говорим родина, подразумеваем — Сталин». Или иначе: «Мы говорим Сталин, подразумеваем — родина». Один черт!.. И то верно: в хрущевские и постхрущевские времена правосознание и юридическая практика не в состоянии были отделить идею от поступка, позицию от уголовно наказуемого деяния, «вождя» от страны. Очистить доброе имя казненного тогда можно было лишь утверждением, что все его сочинения или высказывания просто ему приписаны какими-то фальсификаторами. Стоило лишь сравнить текст «платформы» с текстами сохранившихся — десятков и сотен — рютинских писем, чье авторство никакому сомнению не подлежит, и никакого вопроса о фальсификации вообще не возникло бы.

К тому же — как не пришел в голову простейший вопрос: если не сам Рютин, то кто же тогда написал эту «платформу»? И целую книгу в двести страниц? Кто он, этот люто ненавидевший Сталина безвестный фальсификатор, который служил в НКВД и дал столь точный анализ сталинской тирании, столь беспощадно обнажил ее суть, столь ярко нарисовал портрет самого тирана, столь мастерски предсказал то, что нас ожидало? Кто он, этот чекист, обладавший таким блестящим пером? Один из лучших русских публицистов двадцатого века… Пусть не Рютину, но кому-то мы должны воздать должное — если и не за смелость, то за научный и литературный талант.

Ведь это Рютин, а не безвестный лубянский фальсификатор завершил краткий список своей публицистики потрясающим по силе, по ему одному присущему стилю документом — гордым письмом из «Внутренней тюрьмы особого назначения НКВД» от 4 ноября 1936 года: нацарапанное на обрывке серо-желтого оберточного картона с жирными разводами, оно сохранилось в судебном деле. «Я, само собой разумеется, не страшусь смерти… Я заранее заявляю, что не буду просить даже о помиловании… Но я не могу и не намерен спокойно терпеть творимых надо мной беззаконий… Я буду пытаться защитить себя теми способами, которые <…> единственно остаются у беззащитного, бесправного, связанного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного».

И сыновей своих он научил тому же. Передал им свой характерный стиль…