Их последний разговор состоялся не в Боливии, не на пиратском корабле, не в космосе и не в каком-то другом из тех диковинных мест, о которых она говорила на протяжении многих лет. Они были в спальне в своей крошечной квартирке, таком маленьком пространстве, где даже стоя по углам, они могли протянуть руку и коснуться друг друга. Было раннее утро, и он собирался на работу; она сидела на краю кровати, глядя на белую стену перед собой, пока он застегивал рубашку. Она снова извинялась.
Разговор, который они вели много раз, уже перестал быть разговором и был теперь пьесой, которую они разыгрывали для самих себя. Они заучили реплики и делали паузы в нужных местах, так что игра все больше отрывалась от реальности и теряла правдоподобность, потому что уже приелась. Они не выкладывались полностью, как когда-то.
Начиналось всегда с того, что он спрашивал – спотыкаясь о свои слова, как будто они были гигантскими камнями и ему приходилось ползти по ним, чтобы добраться до нее, – думала ли она о детях. О том, чтобы иметь детей. От него, разумеется.
Она замирала, ее глаза закрывались, и она говорила, что да, думала и думает об этом все время.
И он говорил, что он хотел бы знать, изменилось ли что-то, и она начинала плакать и твердить, что ничего не изменилось, и он расхаживал по комнате – два шага туда и два шага обратно, а потом говорил, как хотел бы иметь дом со спальней, чтобы человек мог расхаживать там по-настоящему. Он не злился; он думал, что это забавно. Он не хотел, чтобы она переживала, и она думала, что это великодушно с его стороны. Она чувствовала, что не заслуживает ничего хорошего.
Физически, насколько она знала, она могла бы иметь от него детей.
Вот только справится ли она с этой задачей. Уверенности не было. Они начали пробовать вскоре после свадьбы – в конце концов, ей было тридцать шесть и часы тикали (так сказала ей тетя). Но потом ей стали приходить в голову разные мысли насчет того, что может пойти не так – до, во время, после родов, в подростковом и взрослом возрасте ребенка. Что, если у нее случится выкидыш? Что делать, если ребенок родится мертвым или умрет в своей кроватке? Что, если у него будет рак, или над ним станут издеваться в школе, или у него обнаружится аллергия на арахис? Что, если ребенок пойдет в нее в ментальном плане? Что, если он будет лежать без сна ночи напролет, представляя всякие ужасы и тихонько плача в подушку, чтобы не волновать родителей?
Постоянное беспокойство плохо сказалось на ее физическом состоянии, и по рекомендации ее врача они сделали перерыв. Потом она побоялась начинать снова. А дальше ей было около сорока. Может быть, они оба знали, что ребенка не будет. Может быть, они продолжали бы этот разговор, пока не состарились бы, притворяясь, что у них все еще есть выбор.
Но в тот день пьеса завершилась неожиданным финалом. Там, где она обычно заливалась слезами и забиралась в постель, а он, не зная, как ее утешить, опаздывал на работу, она вдруг вытерла лицо краем простыни и объявила, что хочет отправиться в путешествие.
– Мы поссорились, – говорит она мужчине, сидящему рядом с ней. – Мы пытались создать семью и только что обнаружили, что не можем.
Пусть и не вся правда, но, по крайней мере, достаточно близко. Не всем нужно знать все.
– Я сказала ему, что хочу попасть на самолет. Это было все равно что размахивать морковкой перед лошадью; я знала, как сильно он хочет уехать из города, но мне пойти было некуда. Но вместо того, чтобы радоваться, собрать сумку и отвезти меня в аэропорт, он сел рядом со мной на кровать и сказал «нет».
Я очень переживала из-за всего этого, из-за того, что мы сделали ребенка нашим единственным приключением, а я все испортила, и теперь мы оба навсегда прикованы к этой скучной, тихой жизни. Мы посидели так некоторое время, а потом он сказал: «Валенсия, жизнь похожа на музыку. Она состоит из звука и тишины». Он напомнил мне один из моих любимых музыкальных терминов –
Миссис Валентайн замечает, что девушка рядом с ней теперь слушает. Она не знает, как это принимать.