Признаться, весьма нелегко далось мне решение положить на бумагу эти строки. Такое случается почти всегда, когда незвано бьет час размежевать вчера и сегодня, подчиняться велению рока, прореживающего по прихоти своей круг друзей и товарищей. Сознание требует принять необратимую данность, но память сердца отказывается смиряться с происшедшим ни в сороковой день, ни в сороковую неделю. Потому, наверное, что, расставаясь с близким по нравственному настрою, по духу человеком, обделенными оказываемся мы сами.
Мое заочное знакомство со Станиславом Кондрашовым началось с розыска в печати не затертого гласной и подковерной цензурой, свежего взгляда на события и проблемы, коими в середине XX века было сверх предела перегружено поднебесье. Психологическая война – изнанка войны глобальной, прозванной для благозвучия холодной, велась по принципу «острие против острия». Тут не до оттенков, не до выискивания авторами ложки меда в бочке худа.
Советские средства массовой информации, по крайней мере, до развенчания культа Сталина и, примечу не вскользь, прихода в «Известия» Алексея Аджубея, тиражировали – не обязательно кондовым словом – «высокое мнение» или заданные сверху мелодии. Зарубежные оппоненты давно подрядили специализированные институты корпеть над ребусом, как в каждое социально, конфессионально, расово подернутое ухо запустить, да простится сие заимствование, нужную блоху. Вслед за нацистскими умельцами они оттачивали наставление Дизраэли – «словами мы управляем поведением людей».
Советские поводыри не просто пренебрегали чужим опытом, но предавали забвению и собственный, демонстрируя презрение к тому, что эпоха нагорных проповедей канула в Лету, что мировое информационное и культурное пространство невозможно раскроить на сусеки. Каждому мало-мальски просвещенному ведомо библейское – в начале было Слово. Однако вознесшимся до олимпийских вершин политикам желанный мир видится в однополюсном измерении. И что особенно тревожно, большинству из них невдомек – ныне слово, к месту или ненароком оброненное, способно зачать новую эпоху.
Не поддадимся соблазну, исполняя реквием в память Станислава Николаевича, величая его творчество, с ходу брать мажорный аккорд и утверждать, будто уже в ранних каирских репортажах запечатлелся Кондрашов, вещавший позднее из Нью-Йорка и Вашингтона, или публицист, десятилетия украшавший «Известия», в качестве политического обозревателя наполнявший смыслом страницы газеты. Это никак не знак минус. Прискорбно, когда художник, поэт, композитор, любая личность большого интеллектуального достатка исчерпывает себя одномоментно. А дальше – повторы, оттиски известного, гон под копирку. Уверен, многим, как и мне, доставляло искреннее удовольствие наблюдать Станислава Кондрашова на подъеме. Без суеты он последовательно раскрывал дарованный ему природой потенциал, талант аналитика и литератора, строго следуя правилу не терять чувство меры, сервируя духовные яства, уважать читателя.
По ходу дискуссий в различных ситуациях и составе мне не приходилось слышать из уст Кондрашова выражения «мои ученики» или что-то в этом роде. Однако не будет преувеличением констатация, что де-факто школа или, если угодно, лаборатория Станислава Николаевича существовала. Каждый способный усваивать прочитанное и улавливать услышанное приглашался посетить эту лабораторию, почерпнуть в ней нечто полезное для себя. Сие приглашение не замыкалось на известинцев, оно по праву могло распространяться на широкую аудиторию «Известий», заслуживших неподдельное уважение просвещенной советской общественности.
Наши личные контакты с Кондрашовым окрепли в конце 70-х – начале 80-х годов. Эпитет «личные», похоже, требует уточнения. Времени на комплименты и объяснения во взаимной симпатии было в обрез. Разговоры велись в основном по делу. Обмен мнениями шел начистоту в твердой убежденности обоих собеседников, что сокровенное не достанется третьему лишнему. Скажу больше и впервые, общение со Стасом Кондрашовым, как и дружба с Сашей Бовиным стали весомым аргументом при выборе мною в конце 1982 года дальнейшей сферы приложения сил, когда после вздорной размолвки с Ю.В. Андроповым мне был заказан вход в ЦК КПСС.
Где, как не в роли политобозревателя «Известий» можно было в ту пору сколько-нибудь вольно исповедоваться? Приглашения ряда крупных иностранных издателей сменить адрес и опробовать их делянку не в счет. Меня привлекала иная перспектива – роль исследователя международных отношений XX столетия, и было бы грехом не воспользоваться шансом покончить с кабалой предшествовавших 30 лет. В три захода я готовился защищать диссертацию. Все напрасно. Ведь, будучи пристегнутым к властной колеснице, вы не могли распорядиться ни часом отпущенного вам времени.