Валентин Фалин – уникальная фигура советской дипломатии

М.С. Горбачев не извещал меня, разделяет он или нет доложенные ему мысли и оценки. По некоторым данным, однако, он запросил мнение своих коллег по политбюро. С устным довеском: «Заслуживает внимания». Первым проголосовал за Александр Яковлев. Ему же было дано поручение взять подготовку к юбилею под контроль, оперативно устраняя недоразумения и трения, возникавшие чаще на периферии. АПН, используя широкую корреспондентскую сеть в регионах, отслеживало выполнение партийных указаний, вскрывая случаи его саботажа.

Замечу, что патриарх Пимен до самого дня торжеств сомневался, что задуманное сбудется и торжество получит столь впечатляющий размах. Вместе с тем патриарх Пимен при всей осторожности находил нужным воспользоваться шансом для воссоздания согласия в обществе и рубцевания ранее нанесенных ран. Со своей стороны, я просил владыку Питирима не поминать моего имени и тем более не присваивать мне наград. Делу это может только навредить.

– Валентин Михайлович, а как получилось, что вы, высокопоставленный партийный функционер, и вдруг стали зачинщиком церковного возрождения?

– У меня издавна сложились уважительные отношения с церковью. Будучи послом в ФРГ, я озаботился возвращением Псково-Печерскому монастырю сокровищ, которые были похищены немцами во время войны. Один немецкий друг известил посольство (за что вскоре поплатился жизнью), что реликвии монастыря были припрятаны в музее Реклингхаузена. Поскольку ФРГ не признавала факт вхождения Эстонии в Советский Союз, боннский МИД принялся тянуть канитель. Я обратился к федеральному канцлеру Вилли Брандту. Он при мне позвонил министру иностранных дел В. Шеелю: не бюрократизируйте проблему, верните сокровища монастырю. Вернули все, что ныне есть в Псково-Печерском монастыре из прежних ценностей, кроме золота и большей части серебра, которым завладели в порядке «сувениров» немцы и еще большей частью американцы.

– Организация выступления церковных хоров, православных выставок… Вы это делали по личной инициативе или на то у вас были указания МИДа или ЦК?

– Когда мог, то делал, не спрашивая никого. Когда требовалось спрашивать, зачастую убеждался, что не всегда стоит спрашивать.

По окончании боннской дипломатической миссии меня определили координировать в аппарате ЦК КПСС внешнеполитическую информацию. Мне представлялось, что оптимальная внутренняя политика была и остается наиболее эффективной внешней политикой. Отсюда мои непрошеные экскурсы в домашние дела.

Характерный пример – 600-летие Куликовской битвы. Решаем с женой возложить цветы в память о подвиге Дмитрия Донского и его дружины. Добрались на машине до Тулы. Спрашиваем постового милиционера, как проще доехать до Куликова поля. В ответ слышим: «А что это за поле такое?» Одолели-таки ухабы и объезды. Перед глазами картина невдохновляющая – слава Богу, щусевские аллегорические сооружения не обрушились, несмотря на отсутствие должного ухода. Интересуемся, а что там за нелепые постройки вдали. Оказалось, свинарники. Право, за державу обидно.

Пишу записку М.А. Суслову, заодно докладываю, во что превращена церковь Рождества и что сталось с захоронениями Пересвета и Осляби. На могилах двух монахов-героев, сражением которых с татарскими батырами открывалась Куликовская битва, завод «Динамо» установил компрессоры. Скандал. Под напором Суслова кое-что было подправлено, хотя к юбилею прорехи залатать так и не поспели.

С художником М.М. Успенским мы дружили лет тридцать. В свое время он уберег от поругания мощи Саввы Сторожевского. Попав под каток репрессий по чьему-то навету, Михаил Михайлович был сослан в сибирские дали, замененные по окончании войны запретом жить ближе 100 км от Москвы. Неудивительно, что Успенский опасался раскрыть секрет, что он прячет мощи Саввы. Дал ему слово, что ничто с ним и его близкими не свершится, и он поручил своему сыну передать останки святого монастырю.

– Валентин Михайлович, и все же откуда у вас, советского человека, высокопоставленного партийного работника, столь трепетное отношение к православию?

– С детства мне было присуще отторжение варварства по отношению к искусству. В конце 20-х – начале 30-х годов мама повезла меня и сестру в деревню подкормиться ягодами. Прогулка привела нас к особняку, принадлежавшему ранее какому-то сахарозаводчику. Входим в здание. Все зеркала в круглом зале разбиты. Какой-то мужик кувалдой разбивает мраморный фонтан. По воспоминанию матери, я спросил: «А что тут будет?» «Вроде детский дом». На что последовал еще один мой вопрос: «А что, детям фонтан помешает?»